Сейчас уж она расскажет… Если еще не рассказала. Я бесшумно падаю в траву, не выпуская одновременно их из виду.
— Тега-тега-тега!
— Анисья Лукьяновна…
Ну, вот. Началось. Самое интересное.
— Ну?!
Она всегда говорит это свое «ну», сурово и неприступно поджимая губы. А ведь добрее ее нет в этом селе, добрее, и словоохотливее, и простодушнее… Что-то случилось с ней тогда, сорок с лишним лет назад, в Тришкином Кусту. Была она, говорят, весела и, не сказать, чтобы красива, но «к себе привлекала». Высокого роста, гибкая, с длинной косой, глазастая и смешливая — и вот в одночасье поразил ее словно столбняк… Какая-то тайна во всем этом была… Но я себе после раз и навсегда положил: что нельзя проверить и подтвердить — либо придумано по непонятному умыслу, либо по глупости переврано. В обоих случаях занимать голову подобной ерундой — последнее дело для трезвого человека.
Мудрый Виктор Петрович верно определяет цену всякого такого юмора. «Шутить — шутите, — говорит он нам, — но не доводите дело до вычетов из зарплаты».
— Что же, и стрельбу не слыхали? — тревожно спрашипает старушечий голос.
— Стрельбу?
— Да. Там. — Анисочка неопределенно машет легонькой ладошкой.
— Кто же, бабушка, стрелял?
Нарвался! Сейчас будет возмущение, затем и сразу же прощение. Внимание свежего собеседника все-таки дороже для этой одинокой души и самой злой обиды.
— Я те не бабушка!.. (Анисочка до сих пор для себя — в нежном, девичьем возрасте.) Я сама там была… Тайно… Я случаем там оказалась! — и заторопилась, и присела рядом с Алешкой. Я напрягся. Но голоса было слышно и так. Вечерний стеклянный воздух ничему ранней осенью не дает пропасть — ни голосу, ни стуку.
— По первости-то один прилетал…
— Да кто это?!
— Так немец же, немец! Какие бестолковые… Иду я однова по Тришкиному Кусту… День от так, к вечеру… Вдруг! Зашумело! Зашумело! Я и глянь… Парашют летит…
— Парашют?
— Ну! Чую: немецкий… Шпион как будто… Я подалей от него… Залегла… А сама-то, сама-а смотрю.
Алексей, я вижу отсюда, приподнимается.
— А он все по своей машинке, чего ему нужно было, передал. Сел на парашют — и поминай как звали.
— Улетел?
— Улетел!
Я прыскаю в кулаки в своем убежище. Анисочка вздрагивает, рыщет споро глазами в мою сторону… Но, слава богу, не обнаруживает.
— А вы сказали: стрелял…
— Ну! — радуется Анисочка встречному интересу. — Стреля-я-яли! И еще ка-а-ак!
Тут Анисочка переходит на шепот. Слов не разобрать. Ну, уж ясно, уж чего еще там! Ты, скажет Анисочка, не верь. Не верь, что говорят… Я все своими глазами видала и своими ушами слыхала… Тут еще и обо мне, конечно, скажет: как я ее в школе поминал и разоблачал…
Это после моих двухнедельных сидений в архивах — такая злоба взяла, не выдержал, надо было мне по атеизму, про возникновение религии лекцию составить, так и соблазна не стерпел: уж я туда ее десант и вставил, уж я тогда Анисочку так уделал!..
— А он?
— А он и развались!
— Это в другой раз?
— Вдругорядь, ага… Зацепил за чего-то — он и развались. Прямо на мелкие дошшечки рассыпался. Ну, он опять по машинке сказал чего нужно… Собрал все дошшечки, проволоку-то взял…
— Проволока с собой у него была?
— Ну… Проволоку-то взял, проволокой-то все дошшечки упутал-упутал, собрал ероплан свой да хотел уж было лететь… А тут милиция, да как выскочит! Как начали они стреля-ять, о-ё-ёй… Я за голову-то взялась, я в канавку-то закатилась, да так до ночи и пролежала упокойницей… Там мене добры люди и подобрали.
— А самолет?
— Куда-а им… Улетел! Я уж теперь не хожу: бою-ся-а, а он летает… А уж он летает… Стрельбу онадысь слыхали?
— Слыхал.
— Правда?! Не врешь?
Анисья встрепенулась, не предугадав такого поворота. По чести сказать, и я от Алексея не ожидал.
— Не вру. Алексей приподнялся на коленях, неопределенно улыбаясь. — Во втором часу ночи примерно — да? Три выстрела подряд и еще два — с паузой? Так? Потом шум был у магазина, потом Тришкин Куст весь, до последнего дерева, осветился? Все так и было? Так? Так!
— Осподи! Все видал?! — Анисочка стремительно стала подниматься, простирая руку к Алексею. — Все-е!!! Осподи-и!..
И вскочила проворно на жидкие ноги. И побежала. Стала тишина. Прошло не меньше трех минут. Что-то заколыхалось в темноте, там, где сидел Алексей. И я услышал негромкий горький смех…
Дверца часов приоткрылась со звоном. И деревянная кукушка, беспрестанно кланяясь, сообщила, что пошел десятый час.