— Принимаете? — придвинулся приветливо старичок с четверкой.
Нам было нельзя. Мы были на работе. Старичок же не захотел настаивать. Плеснул только себе в пиво. Я начал к нему, досадуя, понемногу присматриваться. Личность его как будто была знакомая. Хмелел он быстро. Потеряв сразу интерес к нам с Мишей, тянулся худощавым и плоским ухом к соседнему столу.
— Да неправда это, — заметил он как бы походя. Соседи не стерпели.
— Чего? Орешь? Я сам видел, — сказал веско один из них, приоткрывая глаз. — И шурин рассказывал: три.
— Ну да… — засмеялся старичок. — Три-и… Сегодня всю ночь гудмя гудели. Три… И парашютистов твой шурин видел? А-а! Вот то-то и оно!
Старичка привлекли.
— О чем они это? — поинтересовался Миша.
— А юмореска? — тонко усмехнулся я.
Соседи уже стучали кулаками. Старичок воспарил над их столом в сером облаке дыма, воздев к лепному потолку неестественно громадные, по его-то росту, ладони:
— А план у них — всех нас…
Голос его утонул в нестройном реве: соседний стол выразил коренное несогласие с предполагаемым планом.
— А ученые куда смотрят?
— А начальство?
— Начальство смотрит вдаль…
— Всыпать бы этим ученым…
Дым рассеивался. Старичка не было. Но соседний стол не обратил уже на это обстоятельство своего внимания.
Сердце мое тут заволновалось. Кто он? Что ему здесь нужно было?
В несколько расстроенном состоянии мы вернулись к себе. Миша был весел, не замечая во мне перемен. Я не стал его разочаровывать: с полчаса еще мы с ним плоско шутили. Но меня… Меня уже не оставляла одна, не совсем еще ясная мысль…
Надо было, конечно, все ему рассказать.
Он встретил меня, сидючи за неприятно чистым столом: повеяло даже безжизненностью какой-то… На лбу багровел шрам. Улыбнулся. Он всегда улыбался почему-то при виде меня. «Андрюю-юша…» — и иначе меня не звал. Отчего уж — и не знаю… Я рассказал ему обо всем без купюр. Алексей как-то так сразу посерьезнел. Расспросил, ставя дельные, четкие вопросы. Посидел с минуту и…
— Андрюша! — обрадовался он какой-то внезапной своей мысли. — А скажи? А в какого ты Бога веруешь?
Он умел вот так ошарашивать… Чтоб потом, не выслушав, и провести над тобой черту, и вынести приговор. И высказаться — как же — как же, развесить словеса он любил…
Он долго говорил что-то из философии, спросил, читал ли я Фихте. Признаться, о Фихте я знал только из программы. Ну при чем здесь Фихте? Поэтому пришлось несколько сболтнуть.
— А знаешь ли, Андрюша, — заиграл он глазами, — у него есть один такой… маленький недостаток… Не знаешь, кстати, какой?
Я не знал. Да и зачем мне это знать-то?! Мы с ним незнакомы, какого черта привязался?
— А вот он какой… И Фихте, и Шопенгауэр, и Кант… И даже Гегель… Все они, эти философы, уговаривают сначала незаметно своего читателя принять за постулат «то-то и то-то»… Если им это удается (они хоть и идеалисты, но большие мастера!) — дальше быстренько, быстренько строятся леса… Без единого гвоздя! Раз-раз, и — вот уже, поскрипывая, строение вздымается вверх… Вот уже мы штурмуем небо… Вот уже и очередной бог полетел вверх тормашками… Только не оглядывайся! Понял? Вперед! Лезь! Напролом! По силлогизмам! По умозаключениям! Стоять! Под ноги не смотреть, какие у нас там остались постулаты… Под ногами — вечность! Впереди — истина! Философ знает лучше тебя!.. Равняйсь! С-ми-ирна!!
Тут он вовсю уже разошелся, заорал так, что вздулся красно и выпукло шрам:
— Постулаты, твою мать! Омертвевшие, обессмысленные постулаты — вот что нас, людей, вечно губит… Конечно… Павел Сергеевич — это далеко… Не Фихте… К черту…
И сник. Будто выдохся. Упал на стул.
— Впрочем, тебе все равно… Скажи, тебя бессонница не мучит?
— С чего ты взял?
— Да так… Больной вид… Мне сейчас подумалось: ты не спишь, потому что не можешь никак решить, что было сначала: слово или дело… А? Так?
И захохотал. Смех у него был совсем идиотский.
— Надо, Андрюша, не верить на слово-то… чисто умытым. Прохожевым… У них всегда, конечно, зубки-то вычищенные и благоухает… А из нутра — смрад… Надо все своим умишком-то разымать, до самых до корней. А потом собирать…
— А если не соберется?
— А если не соберется?! — сверкнул он глазами грозно, но бессмысленно. — А и не надо… Не надо, Андрюша… Это куда честнее… Честнее твоего веселенького пессимизма.
Тут мы поспорили. Я говорил о том, что моя жизненная позиция — делать прежде всего дело. А это много полезнее, чем ломать голову и искать невесть чего и невесть где… Но разве его переубедишь? Он и потом еще долго меня… на меня производил впечатление… Притягивал и отталкивал. Одновременно. Даже теперь, когда ого нет рядом, одно воспоминание — слишком широко и несколько вкривь расставленные глаза, с темно-блестящими, раздавшимися почти во весь глаз зрачками, — даже теперь от этого воспоминания становится порой не по себе несколько…