Прохожев сказал это с искренней болью, с надрывом. Остановился, глаза его даже несколько перекосились — видимо, от вдохновения:
— Вы понимаете, мы ведем речь о судьбах отечественной науки! Мы отвечаем за будущее общемирового прогресса — а вы нам о такой-то мелочи? Да и что предосудительного в том, что товарищ Радчинский, как истинно мудрый руководитель, не зажимает талант из народа, а, наоборот, дает ему самый широкий простор для развития?
Павел Сергеевич хохотнул вдруг, провел ладонью по лицу. И через паузу продолжал:
— И тут выясняется, что товарищ Радчинский имел неосторожность не принять талантливую дочь товарища Петрова. Ах, вон как! Ну, это меняет дело! Я вообще не понимаю, товарищи, как мы до сих пор могли смотреть сквозь пальцы на проступки товарища Радчинского. Вы полюбуйтесь, до чего дошло — до кумовства, до злоупотребления служебным положением. А ну-ка, заглянем в личное дело товарища Радчинского — что там у нас? Ага! Два выговора. Правда, в разное время и по пустяковым поводам. Но что значит — пустяк? Вы что это себе позволяете? А ну — со всей предельной принципиальностью! А в разное время — значит, линия, рецидив. И тут еще товарищи подсказывают: развелся. Когда? Десять лет назад? Так давали же ему время подумать. И он что, за десять-то лет не удосужился восстановить здоровую атмосферу в семье? Да еще (здесь имели место сигналы) — того, закладывает, говорят, заперевшись дома, за воротник. Раз в год? Изредка? Значит, скрытый и хронический? И вообще, товарищи, морально разложившаяся личность — как вы с ним еще здороваетесь? А ну, посмотрим, кто с ним сегодня за ручку-то? Никто? Точно? А вы и вы? Нет? Никогда? А ваше мнение? Недостоин? А ваше? Осудить? Значит, вы двое и выступите — от имени и по поручению коллектива… Что значит, нет времени? — это поручение. Да. Сверху. Имели в виду вас. Надо оправдать. Оправдаете? А попробуйте только не оправдать!..
Тарлыков смотрит расширившимися от страха глазами на Прохожева. Павел Сергеевич замечает это. И прекращает говорить.
— А что вы обо мне можете знать? — наконец выговаривает Алексей.
— Проверяете? — обрадовался Павел Сергеевич. — Ну вот, скажем. Первое. Я тут немного подсуетился. И вас… почему-то не утвердили директором.
— Это ерунда!
— Хорошо. Тогда второе. Пожалуйста… Вы убили своего отца.
Когда он это сказал, я едва не упал с табуретки. А Алексей — тот замычал, занемовал. Но Павел Сергеевич сказал жестко:
— Садись.
И Тарлыков сел. Сел до того послушно, что невольно породил во мне всякие сомнения… А Павел Сергеевич поднял глаза к потолку и будто бы там, на потолке, прочитал:
— Гражданин, назвавшийся Алексеевым А. И., неоднократно, в ожидании телефонных разговоров, плакал и выкрикивал: «Я его убил! Я его убил! Ну, зачем, спрашивается, я его с места тронул?!» В связи с чем и был предпринят вызов наряда милиции…
— Я хотел его спасти, — выдавливает из пересохшего горла Алексей.
— А кто знает, что вы на самом-то деле хотели? — улыбается Прохожев. — Темное дело… Темное!
— Этому никто не поверит, — почему-то шепотом сказал Тарлыков.
— Спорная вещь, да? — развеселился вновь Прохожее. — А мне и нужны спорные вещи! Именно такие! То ли так, то ли эдак было, — а ведь было? Что-то было? Нет дыма без огня, а? И — тень! Тень! Один пожмет плечом, другой испугается, третий и четвертый замолчат при вашем появлении — и все! И хана Тарлыкову! Он сам себя собственной совестью заест, докончит дело, начатое отцами! А, собственно…
— Что? — не вынес Тарлыков.
— Собственно… — устало сказал Прохожев. — Этого и не требуется. Не надо никому ничего говорить. Вы-то знаете. И мучаетесь. И я знаю и за вас… мучаюсь: как же вы так, а? Что же вы сделали-то? А? А?!
Тарлыков резко поднялся.
— Вон!
— Нет, — сказал просто Павел Сергеевич. — Это для вас было бы слишком красиво. А красоты нет. Как нет черного и белого. Есть лишь знание и незнание. Незнание есть жизнь. Знание есть смерть. И вы должны узнать, что я о вас знаю…
Тарлыков медленно садится и берется руками за голову.
— Так вот, — садится и Прохожев. — Это не все. В моем банке еще кое-что для вас имеется. Полезайте-полезайте! Не стесняйтесь! Всем места хватит!
— Вы о чем, Павел Сергеевич? — Голос у Тарлыкова почему-то дрогнул.
— А! — веселеет Павел Сергеевич. — По имени-отчеству? Давно бы так… с Хозяином… Так вот, вы очень, я бы даже сказал, болезненно сильно любите отца и мать. И при этом с отцом вон что сделали… А мать… А мать обвинили в том, что это она разбила памятник.
— Не обвинял я! Нет! — закричал Тарлыков. — Это я разбил! Я! Я никого не обвинял!