Герр Пробст извлек из кармана длинный лист и принялся громко читать:
— Я прошел по Бэрмуттерштрассе в компании с типом по клинке Пудель, потому что больше никто в университете так не походил на собачонку, маленькую и толстую…
— Остановись, герр Пробст! — вскричал Карл-Хейнц. — Уже много лет, как этой улицы не существует, о чем, разумеется, не стоит жалеть, потому что на ней встречалась весьма недостойная публика. А Пудель… Кажется, я когда-то знавал его, маленького, толстого и глупого… Не знаю, куда он потом исчез.
— Дослушайте мой экспромт до конца, Карл-Хейнц. Мне кажется, он объяснит вам кое-что…
— Было темно и холодно, и когда мы проходили мимо харчевни Флейшфрессера, не сводя с ее дверей голодных глаз, этот неприятный тип крикнул нам: «У меня сегодня нет для вас еды, нет ничего!»
Мы направились к рыбному рынку, и пока я безуспешно искал хотя бы остатки от сухой селедки, Пудель исчез. Вернувшись на Бэрмуттерштрассе, я удивился, почувствовав сильный аппетитный запах жаркого, доносившийся из заведения отца Флейшфрессера.
Я распахнул дверь ударом ноги и крикнул: «Жратвы, да побыстрее, мерзкий лгун!»
Флейшфрессер тут же поставил передо мной большое блюдо жареного мяса в соусе, и когда я сообщил ему, что буду есть в кредит, он ответил, что я могу и выпить таким же образом. И он тут же налил мне полвельты коричневого пива.
Я никогда больше не встречал Пуделя; впрочем, мне было наплевать на это до того дня, когда юный Флейшфрессер появился перед нами в уголовном суде Нюрнберга в ходе рассмотрения довольно зловещего дела. Его обвиняли в том, что он использовал для приготовления жаркого, тушеного мяса, паштетов и колбас некоторых своих достаточно откормленных клиентов.
Тогда я вспомнил о Пуделе и нашем обильном пиршестве; ругая себя за неблагодарность из-за предоставленного тогда кредита, я все же ничего не сделал, чтобы спасти Флейшфрессера от знакомства с палачом.
— Я вспоминаю эту жуткую историю, — сказал Генрих, — хотя я только слышал разговоры о ней, потому что моя матушка, святая женщина, еще не позволила мне увидеть солнце и познакомиться с оплеухами к тому моменту, когда людоеду отрубили голову. Позднее я знавал одного мелкого торгаша, который утверждал, что никогда не пробовал ничего вкуснее, чем паштет из кухни Флейшфрессера.
Герр Пробст свернул лист бумаги, засунул его в карман и посмотрел на качавшиеся под порывами ветра ставни.
— Нет лучше барометра, чем твоя вывеска, Карл-Хейнц. Только прислушайся, как она скрипит!.. Она на сутки опережает любое хитроумное устройство с ртутью. Видать, наступающая ночь будет ужасной.
— С каких это пор, — печально вздохнул Карл-Хейнц, — ночь святого Себальда оказывается не ужасной?
Примерно то же самое сказала вполголоса Мариельда, достававшая из печи золотившиеся там, как и полагается, три гусиных тушки. В этот момент отец Транквиллен осторожно толкнул дверь на кухню.
— Фрау Мариельда, — негромко произнес он, — я пришел с посланием от вашей сестры, что живет в Гейдельберге…
— Я знаю это, как знаю и то, что вы хотите передать мне, герр пастор.
— Серебряные улитки на раке святого Себальда… — растерянно пробормотал священник.
Он думал, что увидит неряху, пожилую дурнушку, увядшую в кухонном пекле, но к нему подошла женщина необычной красоты, хотя и в зрелом возрасте.
— Осенний салат только что был срезан, — сказала она. — Его посеяли в конце сентября, а в середине ноября пересадили в тень монастырской стены. Его срезали, как и полагается, в день начала поста.
— Я не знаю… — начал Транквиллен.
Но женщина продолжала, не слушая его:
— Вы увидите розовую каемку на листочках. Это именно то, что требуется, иначе улитки откажутся от салата. Они получат его из ваших рук, отец Транквиллен… Или доктор Даниель Сорб, если угодно, и тогда… Тогда произойдет то, что должно произойти, и да поможет вам Бог!
Священник вздохнул и медленно кивнул несколько раз.
— Я должен выполнить здесь одно поручение, но…
— Все эти слова не имеют смысла. Я давно ждала вас. И вот, сегодня вы пришли, и завтра исполнится то, что предназначено судьбой. Завтрашняя ночь святого Себальда будет вашей.
Я больше ничего не могу сказать вам. Вы прошли по пути, заранее определенному волей, судить о которой мне не дано. Я могу только повторить: завтрашняя ночь святого Себальда будет вашей.
На следующий день вечером, в тот же час, что и накануне, Карл-Хейнц повторил сказанную накануне фразу:
— С каких это пор ночь святого Себальда оказывается не ужасной?
Он разлил по бокалам красное вино из винограда, созревшего на небольшом, но широко известном винограднике Бараша на Рейне, и судья Пробст отдал ему должное.
— Далеко отсюда на берегах Рейна это достойное вино справедливо называют Drachenblut, то есть «Кровь дракона»…
— В ночь святого Себальда не стоит упоминать адские существа, к которым относятся и драконы, — сказал Карл-Хейнц с укоризной, — даже, если их название присвоено вину высшего качества. Вспомните историю трех пьянчуг, сожранных драконом в ночь святого Себальда за то, что они поносили святое имя в своих песнях.
— Агиографии[24] не уделяют должного внимания нашему святому Себальду, — задумчиво произнес бывший судья, — хотя в истории его жизни все же нашлось — наряду с чудесами, между нами говоря, несколько сомнительными, — небольшое место для демонов, саламандр, драконов и прочих адских существ.
— Что такое агиография? — поинтересовался Карл-Хейнц, никогда не упускавший возможности стать немного умнее.
— Агиография — это святая наука, занимающаяся изучением жизни праведников. Увы, я не слишком хорошо разбираюсь в ней по сравнению с этим гнусным Ранункелем!
— Надеюсь, эта наука дает знания, способствующие честной выгоде?
— Выгоде, разумеется… Но можно ли назвать честными тех, кто помогает демонам?
Где-то в стороне по улице прошествовала компания детворы, распевавшей песенку:
— Эта песня известна с XIII века, — сказал бывший судья. — Она полна глубокого смысла. Под фонариком в ней подразумевается жизнь или душа человека, и поющий просит святого Себальда не дать дьяволу похитить ее. Я подозреваю, что в песне имеется в виду одна из чудесных способностей святого Себальда, умевшего поднимать со смертного ложа умирающих и даже возвращать с того света умерших.
— Со своей стороны, — произнес Карл-Хейнц, — я могу только повторить, что эта ночь не может не быть ужасной. Но святой Себальд — истинный святой, и он не может оставить истинных христиан без защиты от происков Зла. Вот я и говорю… Боже, что это еще?
У судьи Пробста была привычка лепить из хлебного мякиша человечков и расставлять их на столе рядом с тарелкой. Но сейчас одна из фигурок внезапно принялась кувыркаться, словно акробат, и закончила свои кульбиты в стакане трактирщика, вызвав удивленный возглас у Карла-Хейнца.
— Это один из трюков пастора Ранункеля, — сказал судья. — Вот увидишь, он сейчас появится здесь.
Действительно, дверь с грохотом распахнулась, и в помещение вместе с дождем и мокрым снегом ворвался невероятно тощий человечек.
— Налей мне побыстрей кружечку доброго красного вина, Генрих, — крикнул он. — Нет более действенного лекарства против козней природы, особенно этой ночью.
Вино тут же появилось на столе.
— Прекрасно! — ухмыльнулся Ранункель, осушив стакан. — Не вредно бы и повторить… Ох, что это со мной? Ой-ой-ой…