— Кошка была рыжей… А женщина? Она тоже была рыжей? — спросил доктор.
— Как огонь! — воскликнул Джонс.
Чамли вовремя прикусил язык, и только поэтому не сказал:
— Совсем как Джудит Флосс!
Он встряхнулся и попросил клиента продолжить исповедь.
— Да, она исчезла, — продолжил Джонс, задрожав, — но она стала возвращаться… Да, она возвращалась каждый вечер с наступлением темноты. Она носилась, рыжая и обнаженная, по соседним крышам и стенам. Иногда она великолепным прыжком оказывалась на моем отливе и пыталась открыть окно. Она мяукала, глядя на меня глазами, в которых пылали бешенство и отчаяние, и пыталась дотянуться до меня руками с жуткими когтями. И тогда…
— Что тогда? — спросил Чамли, против воли захваченный этой безумной историей.
Мастон Джонс заговорил тихо, едва слышно:
— Я убил ее… Она долго не хотела умирать, вы же знаете, какие живучие эти кошки… Мне пришлось вогнать ей в голову семь пуль, но она погибла только после того, как у нее раскололся череп.
Он посчитал на пальцах и уточнил:
— Это произошло ровно восемь дней назад… Ночью я отнес ее тело в Чартер-сквер…
Чамли внезапно почувствовал себя не в своей тарелке. Действительно, восемь дней назад он с волнением прочитал в утренней газете сообщение об обнаруженном в сквере сильно изуродованном трупе совершенно обнаженной красивой рыжей женщины. Он не удержался и сразу же позвонил Джудит Флосс, жившей неподалеку от Чартер-сквера и едва не зарыдал от радости, услышав в трубке ее голос.
Несколько позднее он узнал от знакомого врача, что женщина была убита семью пулями в голову, и что у нее был расколот череп. Врач также рассказал, что у нее были странно деформированы руки, снабженные страшными когтями настоящего хищника. Личность убитой так и не была установлена.
Подумав, Чамли сказал:
— Мистер Джонс, вероятно, вас сильно взволновало сообщение об этом жутком преступлении, совершенном рядом с вашим жильем. Это могло повлиять…
Мастон Джонс, не слушавший врача, смотрел на него со страстным вниманием.
— Златка! — воскликнул он. — Вы знаете, что это такое?
Слышать нелепости от своих пациентов — обычное дело для психиатра.
Он кивнул в ответ; его познания в энтомологии были не слишком обширны, но он представлял, что златка — это насекомое золотистого или темно-зеленого цвета, с большими выступающими глазами и короткими антеннами, любимая добыча великолепного хищного церцериса[71].
— Там, где встречаются златки, всегда присутствует и их убийца! — продолжал больной пронзительным голосом. — Это Cerceris bupresticida, церцерис-златкоубийца! Эти жуки большие и красивые, с золотыми и изумрудными надкрыльями, сверкающие на солнце!
Больной направил обвиняющий палец на психиатра:
— Вы — типичная златка! — прохрипел он.
Чамли неожиданно подумал о неблагодарном зеркале, каждый день демонстрирующем ему большие выпученные глаза, торчащие во все стороны жесткие пряди, напоминающие антенны, массивное тело, затянутое в вечный сюртук…
— Достаточно, — буркнул он.
Но Мастон Джонс вскочил и теперь стоял перед ним, раскачиваясь, словно лодка на крутой волне.
— Моя голова… Ох, как горячо… А теперь этот зеленый огонь!..
— Нет, ни в коем случае! Это невозможно! — заорал Чамли.
Тело его клиента излучало свет, язычки зеленого огня трепетали на его руках и лице. Словно архангел из Писания, он возвышался внутри столба жидкого пламени.
— О, доктор Чамли! — закричал одержимый. — Вы походите на златку! ЗНАЧИТ, ВЫ ДОЛЖНЫ СТАТЬ ЗЛАТКОЙ!
Чамли почувствовал, как чудовищная сила смяла его, и мир вокруг него изменился.
— Господи, как хорошо, что все закончилось! — вздохнул больной, рухнув на стул. — К счастью, это состояние быстро проходит!
Он взглянул на врача, но не увидел его. Кресло перед ним опустело.
На карточке, которую только что заполнял психиатр, барахталось большое темно-зеленое насекомое.
— Тьфу, какая противная златка! — воскликнул с отвращением Мастон Джонс.
Он схватил лежавшую на столе линейку и одним ударом расплющил букашку.
Освещенное окно
(La fenêtre éclairée)
Строчки начали расплываться, читать стало невозможно, и Перренц отложил книгу; он уже не помнил, что только что прочитал. Комната ярко освещалась люстрой с подвесками, бросавшими маленькие радуги на потолок; слюдяное окошечко небольшой переносной печурки светилось красным.
— Так вот… Это я о чем? — громко сказал он, ни к кому не обращаясь, потому что ни в комнате, ни во всем доме не было ни одной живой души кроме него самого.
В доме не было даже легкой кошачьей души, потому что его кошка Гримми погибла несколько месяцев назад, и он так и не собрался найти ей замену.
Сейчас Перренц пожалел об этом. По крайней мере, он мог обратиться к живому существу, которое хотя бы помяукало или помурлыкало ему в ответ.
«Это совершенно очевидно», — подумал он.
Очевидно? В этом можно не сомневаться. Совершенно очевидно, что в доме появилось нечто необычное. В доме, или именно в этой комнате.
Чье-то присутствие? Может быть, это грабитель спускался неслышными шагами по винтовой лестнице? Или он затаился в темном углу холла?
Перренц подумал, что встретил бы его с открытой душой, побеседовал бы с ним, плеснул бы выпивки в стакан, пусть даже потом пришлось бы отделаться от него выстрелом из револьвера, когда обстановка стала бы нормальной.
Но ни одна ступенька не заскрипела, хотя все они чертовски любили постонать. Тишина была такой полной, такой плотной, что Перренц ощущал ее, как тяжесть.
В один из моментов он почувствовал соблазн достать из ящика письменного стола большой автоматический пистолет и вставить в него обойму с патронами, но потом пожал плечами и посмотрел на свое отражение в зеркале, пробормотав:
— Это выглядело бы слишком глупо… Какой смысл в оружии?
Тем не менее, он почувствовал нечто похожее на страх, открыв дверь в холл и увидев перед собой пространство, полное теней.
К счастью, ему было достаточно протянуть руку, чтобы коснуться выключателя.
Яркий холодный свет сразу же залил вестибюль.
«К счастью…»
Причем здесь «к счастью»? Ах, да, дело в том, что свет никогда не покидал его, тогда как он смутно представлял, что его покинуло нечто важное.
Он открыл наружную дверь; улица простиралась перед ним, пустынная и молчаливая; голубоватый туман местами освещали фонари.
В глубине, на углу тупичка, находилось небольшое кафе, в котором Перренцу никогда не приходилось бывать. Он решил заглянуть в него, немного выпить, поболтать с посетителями, угостить кого-нибудь. Но окно заведения было темным; вероятно, кабаре уже закрылось.
Он подумал, что на улице может появиться прохожий, у которого он сможет узнать время — только для того, чтобы услышать человеческий голос.
Но прохожий не появлялся.
Совсем недавно шел дождь, и довольно сильный, потому что он только что слышал бормотание воды в водосточных трубах.
Дождь уже прекратился; мокрые камни мостовой блестели в свете фонарей, водосточные трубы замолчали, хотя сейчас он с удовольствием услышал бы их упрямую болтовню.
Может быть, дождь снова пойдет?
Перренц с надеждой посмотрел на небо. Его заволокли низкие сплошные облака, не оставив ни одного промежутка, в который можно было бы увидеть блеск звезды. Тем не менее, сверху не упало ни одной капли дождя.
Ощущение отсутствия усилилось и приняло материальный облик: вокруг него пропали звуки.
Конечно, он жил в унылом и мрачно-спокойном пригороде, но на протяжении дня — а иногда и ночью — здесь можно было услышать разнообразные, характерные именно для этой части города, звуки. Ведь даже на кладбище никогда не господствует абсолютная тишина — там можно услышать шум листвы тополей, а ветер заставляет звенеть, как колокольчики, фарфоровые цветы на могилах.
71
Церцерисы — небольшие (10–15 мм) осы. Охотятся на одиночных пчел и разных жуков; их добычей обычно становятся долгоносики, златки, листоеды. Парализованными жертвами осы выкармливают своих личинок. Взрослые осы питаются нектаром.