— Зачем?
Формула была написана явно с учетом уравнения Эйнштейна, то ли, чтобы дополнить его, то ли просто для того, чтобы подчеркнуть его несовершенство.
Мнение Ленглейда, насколько оно могло иметься у него по этому поводу, склонялось скорее ко второму варианту.
Энергия, масса, скорость… Все замечательно… Но где Время?
Время, наш великий господин, как говорил Нордманн, не нашло места в великом уравнении, и Лендглейд подумал о фее из старой сказки, которую забыли пригласить на крестины принцессы, позднее известной как Спящая красавица.
Но формула в том виде, в котором она была изображена на доске, была всего лишь частью уравнения; в ней отсутствовал эквивалентный символ.
Ленглейд машинально написал его.
Солнце опускалось за высокие здания напротив, и его последний красный луч окрасил руку Ленглейда в тот момент, когда из нее выпал кусочек мела.
Ошеломленный профессор смотрел на длинную последовательность формул и уравнений, которыми он покрыл черную доску; одно из них, самое последнее, сейчас светилось в лучах заката.
— Господи, — пробормотал ученый, — я должен был предвидеть… Эйнштейн сознательно остановился на божественном пути, он не захотел раскрывать великую мудрость, говорить про разум вселенной… Тогда как я, ничтожный…
Он повернулся к окну и поднял взгляд к темному небу.
— Господи! Я жду твой приговор!
И Ленглейд внезапно исчез, пропал, словно его никогда и не было.
Человек, открывший тайну четвертого измерения, заплатил за свою дерзость.
Утром в кабинет вошла миссис Плюмидж с подносом, на котором стояли чай и блюдо с гренками. Она взглянула на записанную формулами доску и задержала взгляд на последней формуле.
— Смотрите-ка, — ухмыльнулась она, — этот идиот все же нашел ее!
Несколькими взмахами тряпки она очистила доску.
— В конце концов, тем хуже для него, — проворчала она. — А теперь мне придется пойти посмотреть, как он чувствует себя там, на другой стороне.
И миссис Плюмидж исчезла так же неожиданно, как и профессор Ленглейд.
История без названия
(Histoire sans titre)
В религии присутствует великая магия, но мы потеряли ключ от нее.
Когда Эрланжер вернулся в город, где прошла его юность, этот город показался ему съежившимся, словно яблоко, забытое на чердаке и пролежавшее до весны. «Вообще-то, — подумал он, — я сам давно перешел в ранг мумий…»
Он вспомнил несколько имен, но быстро понял, что большинство из них он смог бы прочитать на могильных плитах; те, что остались в живых, состарились настолько, что у него пропало всякое желание свидеться с ними.
Впрочем, его не интересовали ни мертвые, ни живые.
— Хотелось бы знать, — сказал он, сидя в кабачке за стаканчиком дешевого вина, когда-то так нравившегося ему, — хотелось бы знать, что стало с улочкой…
Ему пришлось напрячь память, чтобы вспомнить ее название.
Впрочем, это название вспоминать ему было не обязательно, потому что он, перейдя площадь Гро Саблон и обогнув развалины старой гостиницы, увидел ее перед собой.
Это была небольшая одинокая улочка, на которой садов было больше, чем домов; над прохожими через стены то и дело склонялись ветви деревьев.
Собственно говоря, прохожих на ней Эрланжер не увидел, и он знал, что так было всегда, потому что у улочки была плохая репутация.
Она основывалась на неопределенных слухах, и на эту тему говорили, только удостоверившись, что никто не подслушивает за дверью.
Взгляд Эрланжера скользнул по брусчатке мостовой, перешел на низкий перрон из голубоватого камня и поднялся к двери.
Вообще-то это была единственная дверь на всем отрезке этой улочки.
Эрланжер помнил, что заставляло его стучаться в эту дверь темными ночами среди тревожных теней; но только один ни на что не похожий вечер оставил след в его памяти.
Именно поэтому он и вернулся.
Сначала он не поверил; потом возникло сомнение, в конце концов сменившееся уверенностью.
Он занялся слежкой в темноте, насыщенной дождем и ветром, потому что только ночами, когда ветер становился почти бурей, по этой улочке скользили неясные тени.
Ему пришлось до предела напрячь слух, чтобы различить сквозь порывы ветра едва слышный сигнал, отворявший дверь.
В конце концов, он семь раз подряд постучался в дверь, соблюдая особый ритм.
Дверь открыла старуха в ночном колпаке и с подсвечником в руке.
Увидев его, она попыталась тут же захлопнуть дверь перед его носом, но он прижал нож к ее горлу и потребовал:
— Ведите меня!
— Нет! — прохрипела старуха. — Ни за что!
В одно мгновение нож исполнил свою смертоносную роль.
Эрланжер вооружился подсвечником и принюхался. Воздух был наполнен ароматами благовоний. Где-то в глубине дома хор дружно исполнял дикий гимн.
Он почувствовал, что чья-то рука… Вернее, порыв воздуха от движения руки — подтолкнул его вперед.
— Аггелос, — пробормотал он.
Несколькими секундами позднее он смог увидеть через возникшую в стене брешь, в освещенной тусклым светом комнате, преступный ритуал Черной Мессы.
Он услышал, как по очереди были прокляты вода, соль, пепел и вино; он увидел лица, наполненные ожиданием, обнаженное существо на алтаре и черную перчатку на руке, собиравшейся подвергнуть профанации просвиру, а также два огромных глаза, искаженных бесконечным отчаянием.
Он вскинул вверх руку, остановился и ничего не сказал, тогда как брешь в стене закрылась, словно сомкнулись каменные губы.
Когда Эрланжер очутился на улице, он громко повторил магическую формулу. Именно эти слова великий царь Соломон начертал на свинцовой печати кувшина, служившего тюрьмой нечистому духу.
Согласно легенде…
Нет, не легенде, а жуткой реальности, которую люди в страхе превратили в легенду.
Была ли дверь заперта на ключ, на цепочку?
Эрланжер открыл ее одним толчком.
Он остановился перед дальней стеной, и в стене снова появилась брешь.
— Бог сжалится над вами, — громко сказал он.
И в проклятом храме, сотрясшемся от основания до крыши, человеческие тени превратились в осыпавшуюся на землю пыль, тогда как два глаза жуткой красоты, заволокли слезы.
В этот же день мистер Эрланжер покинул город и вернулся в свою епархию. Ему исполнилось девяносто лет, и он знал, что его срок настал.
— Послушай, Аггелос, разве это преступление — пожалеть дьявола?
С этими последними словами он обратился к своему ангелу-хранителю.
Самсон и Далила
(Samson et Dalila)
Молодая женщина с зелеными глазами вошла в жизнь Сэма Плумбера в Пимлико[72], дождливым и ветреным днем. Он как раз тащился по Челси Баррак, и скромный плащ плохо защищал его от яростных порывов ветра.
Когда перед ним открылся тупичок между заводскими стенами, он устремился в него, словно в спасительную гавань.
В глубине переулка пятно света мужественно сражалось с темнотой. Свет вырывался на мостовую из низких окон таверны, мало напоминавшей обычные пабы портовых кварталов благодаря тому, что толстые стекла в рамах походили на донышки от бутылок, а по сторонам от входа возвышались два кустика калины.
Дырявая водосточная труба, изображавшая горгулью, решила его судьбу, отправив Сэму за шиворот ведро ледяной воды.
Он очутился в кабаке вместе с охапкой опавших листьев и разного мусора, вспугнув бабочку газового пламени, затрепетавшую на конце медной трубки.
Одинокая женщина в небольшом зале встретила его взглядом зеленых глаз.
— Хозяйки нет, она ушла, и никто не знает, вернется ли она. Я тоже не знаю. Возможно, ее задержала полиция, так как она достойна виселицы далеко не за один случай. Ее зовут Пеликан, и Господь или его дрянная матушка создали ее очень похожей на это пернатое существо. В любом случае, я могу обеспечить вас выпивкой.
72
Небольшой район в центре Лондона, в боро Вестминстер. Район Пимлико считается одним из самых фешенебельных и дорогих районов Лондона, наравне с Белгравией и Челси.