— Ладно, предоставим снова слово Пьеру-Иуде, — сказал священник и принялся осторожно разглаживать мятый обгоревший лист.
Я не страдаю болезненным любопытством; меня иногда даже упрекают, что я ничем не интересуюсь. Тем не менее, я смотрел через окно со стеклом, покрытым тонким слоем грязи и матовым от паутины. Мне казалось, что в доме кто-то есть.
Кто-то? Достаточно ли этих кратких слов, чтобы описать увиденное мной лицо?
Да, всего лишь лицо, выделявшееся белым пятном на фоне сумеречной темноты. Оно слегка колебалось, словно от легкого дыхания ветерка, сохраняя при этом ледяное выражение мраморной маски, на которой живыми казались только глаза невыразимой красоты, сияющие, и в то же время ужасные.
Эти глаза следили за мной, и мне показалось, что я прочитал в них радость, жалость и одновременно — да простится мне абсурдный контраст — гнев отчаяния.
Внезапно лицо приблизилось к окну, расширилось, стало огромным — и я увидел перед собой один громадный рот.
Он был красным, словно бенгальский огонь.
Стекло разлетелось на куски, и к моему лбу прикоснулись губы.
Я почувствовал сильнейший ожог, превратившийся в нежную ласку после вспышки острой боли, продолжавшейся всего одно мгновение.
Лицо исчезло, передо мной снова находилась пустая темная комната.
Я повернулся и покинул улицу Старого Земляного Вала.
Я возвращался той же дорогой, по которой пришел, пройдя сначала через площадки для сушки белья, затем мимо мастерских бочаров. Неожиданно из-за пирамиды бочек передо мной возник Кнопс. Заметив меня, он зарычал от радости, так как понял, что заработал очередную порцию пива, и бросился вперед, вытянув руки с растопыренными пальцами. В этот момент пирамида бочек зашаталась; огромная бочка из дуба описала в воздухе траекторию пушечного ядра и рухнула на Кнопса.
Оборванец дико взвыл, и передо мной в груде обломков бочки мелькнули его судорожно дергающиеся ноги. К месту происшествия устремились работники мастерской, а я незаметно скрылся без особой спешки.
Я уже был далеко, когда до меня долетели возгласы бочаров:
— Ему разнесло вдребезги башку!
— Что он делал здесь? Не сомневаюсь, он пришел, чтобы спереть что-нибудь!
— Все закончилось, как надо, и потеря для города невелика!
Я согласился с этим мнением, повторив про себя:
— Не велика потеря!
Затем мне вскоре попались две дерущиеся собаки, и я стал с интересом наблюдать за их схваткой.
Откуда-то до меня долетели звуки отбивавших время часов.
Я удивился тому, что занятия в школе еще продолжались, хотя мне показалось, что с момента, когда мы расстались с братом, прошло много времени.
Зазвонил школьный колокол, извещавший о начале перемены. Я находился в двадцати шагах от школы, ее черепица блестела на солнце. Последние ученики выходили из дверей.
Находившийся среди них Альдеберт бросил на меня хитрый одобрительный взгляд, а Кюх, выбивавший трубку перед открытым окном, воскликнул:
— Господин Югенен!.. Странно, что вы появились — значит, вас не соблазнила прекрасная погода! Готов поспорить, что вы выполнили задание!
В особенно плохом настроении учитель торжественно называл меня Югененом Вторым, и я знал, что в этом случае мне нужно было держать ухо востро.
Тем не менее, он сегодня не стал спешить. Облизывая губы, он заранее наслаждался ожидающим меня испытанием. Он оставил меня в покое до конца перемены.
Чувствуя себя спокойно и как будто не обращая внимание на окружающих, я обдумывал случившееся сегодня утром. Лицо за окном на старой улице Земляного Вала, смерть Кнопса; но о нем я думал без малейшей эмоциональности и чувствовал всего лишь легкое удивление перед невероятным поведением времени при этих событиях.
Зазвонил колокол, отмечая прошедшие пятнадцать минут отдыха школьников.
Едва я сделал несколько шагов во дворе школы, как кто-то грубо схватил меня сзади за плечи и швырнул на землю.
Возле меня, ухмыляясь, топтался Гласс, переваливаясь на коротких ножках, словно медведь.
— Еще один кувырок, мой маленький червячок?
Я попытался ударить его, но он легко уклонился, одновременно отвесив мне оглушительную оплеуху.
— Югенен Второй, вы дважды проспрягаете мне фразу: «я плохо обращаюсь с моим товарищем!» — вмешался учитель Кюх.
Следующие четверть часа я провел в углу под шутки соучеников и ухмылки Гласса.
— Вам придется продекламировать «Осла», — сказал Кюх. — Надеюсь, эта тема близка вам.
Класс дружно захохотал.
Я начал бесцветным голосом:
— «Осел»…
— Замечательно, — подбодрил меня Кюх. — Продолжайте… Вы так хорошо декламируете!
Неожиданно я услышал, как я декламирую глупый стишок доброго аббата Делиля:
Класс ошеломленно затих; я увидел, что Альдеберт недоверчиво таращился на меня; другие ученики тоже смотрели на меня круглыми глазами.
А я продолжал с невероятной скоростью декламировать скачущие александрийские строфы, словно они были молодыми дикими осликами, а не невероятной безвкусицей:
— Стоп! — неожиданно заорал учитель Кюх.
Его лицо походило цветом на кирпич; он тяжело дышал.
— Не знаю, сплю я, или бодрствую, — промямлил он наконец. — Похоже, вы выучили заданный урок… Но один раз не в счет… Теперь скажите мне, что значит слово «Буцефал», так эффектно произнесенное вами.
Я сразу же ответил:
— Так называлась лошадь Александра Македонского. Это имя состоит из двух греческих слов, «голова» и «бык».
— Что? — закричал Кюх. — Какого черта вы…
Его лицо из багрового стало фиолетовым, а глаза были готовы вывалиться из орбит.
— Не возражаете, если я продолжу? — поинтересовался я.
— Замолчите! — рявкнул он. — Краем бездны!.. Мне кажется, что это я оказался на краю пропасти!
Глубоко вздохнув, он немного успокоился и сказал:
— Все это прекрасно, но мы не должны ограничиваться одной декламацией. Посмотрим, как вы разбираетесь в арифметике…
Это чудовище прекрасно представляло, что я не способен рассказать без ошибок таблицу умножения.
Немного помолчав, он спросил:
— Скажите, юный ученый, как вы понимаете выражение: аликвотные части или делители данного числа?
С моих губ тут же полилось четкое и ясное определение, как если бы я читал его на странице учебника.