Ги де Мопассан
Семейка
Я должен был встретиться со своим другом Симоном Радвеном, которого не видал уже пятнадцать лет.
Когда-то он был моим лучшим другом, самым душевно близким, тем, с которым проводишь долгие вечера, мирные и веселые, тем, кому поверяешь сокровенные тайны сердца, для кого в тихих беседах находишь необычные мысли, тонкие, изысканные, проникновенные, рожденные взаимным расположением, возбуждающим и вдохновляющим ум.
Многие годы мы были неразлучны. Мы жили, путешествовали, размышляли, мечтали вместе, любили одни и те же вещи одинаковой любовью, восхищались одними и теми же книгами, ценили одни и те же творения, испытывали одни и те же чувства и так часто смеялись над одним и тем же, что полностью понимали друг друга, можно сказать, с полувзгляда.
Потом он женился. Неожиданно женился на молоденькой провинциалке, приехавшей в Париж в поисках жениха. Как эта белобрысая пигалица, худая, с нелепыми руками, светлыми пустыми глазами, свежим и глупым голосом, ничем не отличающаяся от сотни тысяч кукол на выданье, подцепила такого тонкого и одухотворенного юношу? Разве этому можно найти объяснение? Он, наверное, мечтал о счастье, простом, тихом и долгом счастье в объятиях доброй, нежной и верной жены, и все это почудилось ему в прозрачном взгляде девчонки с белесыми волосами.
Он не подумал о том, что человек деятельный, живой, впечатлительный, столкнувшись с пошлой действительностью, начинает ею тяготиться, если только не отупеет до такой степени, что вообще перестанет что-либо понимать.
Каким я найду его? По-прежнему живым, остроумным, насмешливым и восторженным или же оцепеневшим в дремоте провинциальной жизни? За пятнадцать лет человек может измениться!
Поезд остановился на маленькой станции. Когда я вышел из вагона, толстый, очень толстый человек, краснощекий, пузатый, крикнул: «Жорж!» — и бросился ко мне с распростертыми объятиями. Я поцеловал его, но узнать не мог и растерянно пробормотал:
— Да, ты не похудел, черт побери!
— Еще бы! Хорошая жизнь! Хороший стол! Хороший сон! Еда и сон — вот моя теперешняя жизнь, — смеясь, ответил он.
Я разглядывал его, пытаясь угадать в этой расплывшейся физиономии когда-то любимые черты. Только глаза не изменились; но и в них я не находил прежнего выражения и думал: «Если и впрямь в глазах отражаются мысли, они уже совсем не те, что в былые времена, не те, которые я так хорошо знал».
И все же глаза блестели радостно и дружелюбно, но в них не было той одухотворенной ясности, которая столь же красноречиво, как слова, выражает истинный ум.
Вдруг Симон сказал мне:
— Смотри, вот двое моих старших.
Девочка лет четырнадцати, почти женщина уже, и тринадцатилетний мальчик в форме школьника подошли неловко и робко.
— Это твои? — проговорил я.
— Ну конечно, — смеясь, ответил он.
— Сколько же их у тебя?
— Пятеро. Трое остались дома!
Он сказал это с гордым, довольным, почти торжествующим видом, а меня охватила глубокая жалость, смешанная с каким-то смутным презрением к этому хвастливому и простодушному производителю, который в своем провинциальном доме, подобно кролику в клетке, проводил ночи, спросонок фабрикуя детей.
Я сел в коляску, которой он сам правил, и мы двинулись в путь по городу, унылому, сонному и тусклому, по совершенно вымершим улицам, если не считать нескольких собак да двух-трех нянек. Иногда какой-нибудь лавочник у дверей своего заведения снимал шляпу. Симон отвечал на поклон и говорил мне, кто это, желая, должно быть, показать, что знает всех жителей городка по имени. Я подумал, что он метит в депутаты, — обычная мечта людей, погрязших в провинциальной жизни.
Мы быстро миновали город, и коляска въехала в сад, который пытался казаться парком, потом остановилась у дома с башенками, притязавшего на сходство с замком.
— Вот моя берлога, — сказал Симон, напрашиваясь на комплимент.
— Очаровательная берлога! — ответил я.
На крыльце появилась дама, разодетая для приема гостей, причесанная для приема гостей, с фразами, приготовленными для приема гостей. Это была уже не та белокурая и бесцветная девчонка, которую я видел в церкви пятнадцать лет назад. Передо мной стояла грузная дама в пышных оборках и с буклями, одна из тех дам без возраста, без характера, без изящества, без игры ума, без всего, что присуще настоящей женщине. Словом, это была мамаша, толстая, заурядная мамаша, несушка, женщина-наседка, машина из человеческой плоти, которая производит себе подобных и ведать не ведает ничего, кроме своих детей и поваренной книги.
Она приветствовала меня, и я вошел в переднюю, где трое малышей, выстроенных в ряд по росту, стояли, как пожарные на смотру перед мэром.
— Это, значит, остальные, — сказал я.
Симон, сияя, назвал их:
— Жан, Софи и Гонтран.
Дверь гостиной была открыта. Я вошел туда и увидел в глубоком кресле какое-то дрожащее существо, старого, разбитого параличом человека.
Подошла госпожа Радвен.
— Это мой дедушка. Ему восемьдесят семь лет. — И она крикнула в ухо трясущемуся старику: — Это друг Симона, папаша!
Предок сделал мучительное усилие поздороваться со мной и, помахивая рукою, закричал как младенец:
— Уа-уа-уа!
— Очень приятно, — ответил я и сел.
В это время вошел Симон.
— Ara! Ты познакомился с дедушкой, — засмеялся он. — Уморительнейший старикашка, потеха для детей. Он лакомка, дорогой мой, и готов до смерти объесться за каждой трапезой. Ты не представляешь, сколько бы он поглотил, если бы дать ему волю. Да ты и сам увидишь! Он строит глазки сладким блюдам, точно барышням. Ты, наверное, в жизни не встречал ничего забавнее — сейчас увидишь.
Затем меня проводили в мою комнату: пора было переодеваться, время обеда приближалось. Поднимаясь по лестнице, я услышал громкий топот и оглянулся. За мной следовали все дети, предводительствуемые отцом, — должно быть, чтобы оказать мне честь.
Комната моя выходила на равнину, бесконечную и пустынную, сплошной океан трав, хлебов и овса; ни рощицы, ни холма — до боли щемящий образ той жизни, которую, по-видимому, вели в этом доме.
Зазвонил колокольчик к обеду. Я спустился вниз.
Госпожа Радвен церемонно взяла меня под руку, и мы прошли в столовую. Слуга подкатил кресло со стариком, который, едва только его усадили за стол, бросил на десерт любопытствующий и жадный взгляд, с трудом поворачивая трясущуюся голову от одного блюда к другому.
— Сейчас ты позабавишься, — сказал мне Симон, потирая руки.
Дети, понимая, что мне сейчас покажут представление с дедушкой-сладкоежкой, дружно рассмеялись, в то время как их мать только слегка улыбалась, пожимая плечами.
Радвен, сложив руки рупором, закричал старику:
— Сегодня у нас сладкий рис со сливками!
Морщинистое лицо старца просияло, он задрожал еще сильнее в знак того, что все понял и очень рад.
Обед начался.
— Смотри, — шепнул мне Симон.
Дедушка не любил супа и отказывался его есть. Но его заставляли ради его же здоровья, и слуга насильно засовывал ему в рот полную ложку, а он отчаянно фыркал, стараясь не проглотить бульона, и брызги фонтаном летели на скатерть и на соседей по столу.
Малыши корчились от смеха, а их отец, страшно довольный, повторял:
— Ну и потешный же старик!
И в течение всего обеда занимались только дедушкой. Он пожирал глазами блюда, стоящие на столе, и нелепо трясущейся рукой пытался их схватить и притянуть к себе. Их нарочно ставили совсем близко от него, чтобы следить за его отчаянными усилиями, за его судорожными рывками, за неистовым позывом всего его существа, глаз, рта, носа, вдыхавшего запах съестного. Он испускал нечленораздельные звуки и от вожделения обслюнявил салфетку. А семья наслаждалась этой отвратительной, уродливой пыткой.
Затем ему положили на тарелку маленький кусочек какого-то кушанья, который он проглотил с лихорадочной жадностью, чтобы скорее получить что-нибудь еще.
Когда подали сладкий рис, с ним чуть не сделались судороги. Он стонал от алчности.
Гонтран крикнул ему:
— Вы слишком много съели, больше не получите!
Все сделали вид, что ему уже ничего не дадут.
И тут старик заплакал. Он плакал, дрожа все сильнее, а дети смеялись.