Тетя Шура, как и мать, умирать не собиралась. Болячки были, но сердце работало исправно. Да и в роду имелись долгожители по женской линии. Настя никому не желала смерти, упаси бог. Но ее тоже можно было понять, правда ведь?
– Да, – кивнула моя мама, слушая Настин рассказ, – вас можно понять.
Это была мамина профессия – соглашаться с клиентом, который всегда прав, и быть на его стороне.
В это же время о квартире тети Шуры думала еще одна женщина – Эльвира. Ее муж – Альберт – был вторым человеком, который должен был хоронить тетю Шуру, по ее собственному замыслу. Альберт был сыном тети-Шуриной единственной, рано умершей подруги.
– Опять она звонила, – ворчала Эльвира. – Сама говорила, что ты ей как сын, вот пусть тебе, как сыну, квартиру и завещает, а то ты у нее самый хороший, а квартирка – тю-тю.
– Эльвира, зачем ты так говоришь? – возмущался Альберт, мужчина мягкий, бесхарактерный. От любого столкновения с реальностью у него начинала болеть голова и вступало в спину – такая вот странная особенность организма. Так что Альберт старался не сталкиваться с жизнью, переложив все на плечи активной, решительной супруги Эльвиры. Сам он предпочитал жить прошлым. Историк по профессии, безработный по жизни, он проводил время на диване с очередным историческим детективом. Ему нравилась тетя Шура, потому что она помнила, какой он был маленьким, как любил играть в солдатиков и рисовать в альбоме. Она помнила, как он получил первую шишку, в первый раз влюбился, как цеплялся за юбку матери, не отпуская ту на работу.
– А как я должна говорить? Ты ей то продукты отвезешь, то подарки, то в больницу, то операцию оплатишь, то телевизор новый, и похороны тоже ты будешь оплачивать, я тебя знаю. Что тебе за это будет? – кричала Эльвира.
Эльвиру тоже можно было понять, потому что именно она платила и за больницу, и за телевизор, и похороны оплачивать тоже предстояло именно ей. И Альберт это прекрасно знал. Эльвира после консультации с психологом специально говорила, что именно Альберт платит за ресторан, за продукты или за свет и воду, чтобы не унижать его достоинство и сохранять иллюзию, будто в семье есть мужчина. Но Альберта это раздражало. Он начинал злиться. Эльвира не понимала почему.
– Ничего мне за это не будет! Она была подругой матери! – ответил Альберт.
– Вот именно – ничего не будет. Вот если бы она нам квартиру завещала, я бы слова дурного не сказала. И сидела бы с ней хоть круглые сутки. Каждому человеку нужен стимул. Ты бы ей намекнул, что ли. Так, аккуратно.
– Эльвира, ты сама понимаешь, что говоришь? Как намекнуть?
– А что такого? Ты о ней заботишься, а она квартиру брату завещает, который тоже скоро того, прости господи. А тебя она с пеленок любит, все по-честному.
– Эльвира, прекрати…
– О себе не думаешь, о сыне подумай. Ему что – квартира лишняя будет? Куда он жену приведет? Сюда, нам на голову? – Эльвира заплакала. Когда речь шла о единственном любимом сыне, она всегда плакала. – Она всю жизнь для себя жила, ни детей, ни мужа, никого, вот и дожила до таких лет, еще и бегает. А я – посмотри на меня – на кого я похожа? Правильно говорят – хочешь долго жить, живи для себя.
– Перестань, прошу тебя. Я поговорю с ней.
– Ой, да ладно, поговорит он. Так я тебе и поверила… – Эльвира подоткнула за пояс кухонное полотенце и пошла на кухню.
Скандалили и в третьей семье. Ирочка Ксенофонтова была социальным работником. Для тети Шуры она ходила в магазин, аптеку, сберкассу. По доброте душевной привязалась и продолжала держать с ней связь даже после того, как уволилась и полностью посвятила себя семье. Ирочка держала около уха телефонную трубку и кивала. Старший сын совал ей под нос учебник английского и шипел возмущенно:
– Ну помоги мне, а то я не успею на компьютере поиграть. Что сюда ставить? Did?
Ирочка хмурила брови, отмахивалась от него, пока наконец не закрыла рукой трубку и не прошипела: «Да!!!» Дочь уже минут пять тянула ее за брючину и канючила:
– Мам, ну мам, можно мне мультики поставить? Мам, ну мам.
– Что мне есть на ужин? – Заглянув в комнату, Ирочкин муж увидел, что жена стоит с телефоном. – Понятно, вечерний сеанс связи. Не надоело? – возмутился он и имел на это полное право.