Глядя на него, все сидевшие за столом молчали, осмысливая сказанное. Не все, конечно, знали эту трагическую историю семьи Соломоновых, но равнодушными она даже сейчас, спустя столько лет, не оставила никого. У женщин на глазах появились слезы. Потом затянувшуюся тишину нарушил Григорий:
— Знаешь, Алексей, я попробую помочь этому бедолаге. Ему, видимо, сейчас работа больше, чем любое сочувствие, нужна. Я уже сталкивался с подобными случаями. Не с такими, конечно, ужасными, но в чем-то похожими. Так вот, у нас в музее искусств Узбекистана дворник сейчас позарез нужен. Я поговорю с начальником отдела кадров, может быть, возьмут на работу вашего соседа.
— Благое дело сделаешь, Гриша, — подала голос его жена. — После войны черствее мы стали намного, закрытее. Застегнуты, можно сказать, на все пуговицы. Бедная, бедная женщина жена его. Вроде бы радость-то какая? Муж оказался жив. Вернулся. Но вернулся-то совсем другим человеком. Покалеченным морально, а может, и сломленным. Да и сегодняшняя жизнь, получается, его еще дальше гнет, калечит. Гриша! Надо обязательно постараться помочь человеку. Выплывет, глядишь, и жизнь у него наладится. Да и все другое, смотришь, путем пойдет, как у людей нормальных будет.
— Молодежь! — Надежда обратилась к дочке и зятю. — Вы что-то сегодня всё молчите, как воды в рот набрали. Вы что думаете по этому поводу?
— Да, мам, я уже знаю эту историю. Столько раз уж с того времени, как он вернулся, на эту тему с Риткой, дочкой Генриха, моей подругой, мы говорили. Спорили даже. Понимаешь, судить мне очень сложно. Не хотелось обсуждать эту тему, но Ритка с матерью отца так и не приняли. Тетя Рая, жена Генриха, не может, например, простить ему, что после нашего, советского, лагеря домой он не сразу приехал. И даже никакой весточки не подал, что жив и здоров. А ведь потом ей он еще признался, что женщина у него была. Что с ней он и жил некоторое время, и только лишь тогда, когда они разругались, он, оказывается, домой-то вернулся. А мать его, бабушка Ритки, так и умерла, не зная, что сын жив, и не увидев его даже перед смертью. Вот ведь какая на самом деле печальная, трагическая даже история. Возможно, когда он зайдет к папе, то расскажет ему много больше, чем я знаю. Война многим жизнь переломала, искорежила.
как бы вторя ей, продолжал свою нескончаемую песню о городе певец из «Бахора», —
— К военнопленным у нас в стране всегда отношение сложное, совсем не однозначное было, — не обращая ни малейшего внимания на завывающую пластинку, поддержал Татьяну вступивший в разговор ее муж, Александр Иванович, с первых дней войны добровольцем ушедший на фронт и воевавший в тылу врага, в белорусских лесах. — Мы, например, с ребятами в партизанском отряде часто на эту тему спорили. Что делать, допустим, если фрицы в плен кого-нибудь из нас возьмут? Сдаться и остаться живым? Или ни при каких условиях не сдаваться, а застрелиться? Нас ведь как учили: «Последнюю пулю всегда береги для себя!» И то были не красивые слова. Практически все мои товарищи так и поступали. Это была священная заповедь. Но жизнь-то, сами знаете, сложнее всех инструкций, нравоучений да умозрительных схем. Хватит ли у самого мужества в себя выстрелить? Да и будет ли чем и из чего выстрелить?.. Эх, сложное это дело… — вздохнул он тяжело. — Не зря же говорят: «Не судите, да не судимы будете». Божественная заповедь просто так не рождается, она весь человеческий опыт, можно сказать, вбирает, — добавил он глубокомысленно.
— Я думаю, что нам стоит сменить тему, — предложил Григорий. — Собрались мы все же совсем по другому поводу. Не забывайте, у нас же сегодня именины трех очаровательных сестер. Прелестнейших из самых прелестных женщин, обворожительнейших из лучших, обаятельных и безмерно привлекательных, и давайте выпьем за них — за Веру, Надежду, Любовь и, как еще встарь говаривали, мать их Софью, — встав — по-гусарски — со своего стула, громко сказал он.