«Получил ли и я удовлетворение от этой работы? Да я не хожу, я летаю. При мне задали вопрос человеку: „Ты видишь?“ И человек, после операции, ответил: „Вижу!“ И я услышал это — „вижу!“ — и подумал, что ведь я, я участвовал в чуде, мой инструмент, моя оснастка! „Вижу!“ У скрипача скрипка одна, а у меня в работе было сто скрипок, сто осколков…»
Меня, конечно, несколько удивило это его сопоставление хирургического инструмента со скрипкой. И он рассказал:
«Я в детстве занимался музыкой, на скрипке. Поначалу была не скрипка, а домра и мандолина. А потом меня в десять лет направили в детскую музыкальную школу, и там я стал учиться на скрипке. Я пять классов из семи закончил, пока отец не умер. Играл трехчасный концерт Вивальди с фортепьяно, а стал шлифовщиком».
— Но про скрипку не забыли все равно, — заметил я.
— А мне сама жизнь не дает про нее забыть. У меня сын скрипач. В Московской филармонии. Закончил консерваторию. Я в него поместил то, что вытащил у себя. А второй сын — инженер. Ну а сам я остался шлифовщиком и не жалуюсь на судьбу. Музыка не ушла. Ни из дома, ни из сердца. Лучше быть хорошим рабочим, чем посредственным скрипачом.
…Однажды один человек, из тех, кому не нравится, когда кто-то рядом с ним особенно старается, спросил меня: «Ты чего вон из кожи лезешь, орден хочешь получить?»
А я ему ответил: «Я уже получил ордена, этих орденов у меня все больше и больше, мои ордена это люди, которые не видели, а теперь видят».
Этот ответ мне и напомнил о герое моей давней книжки «Бескорыстие» — рабочем-лекальщике Сергее Степановиче Павлове.
У сына инженера С. было очень больное сердце. Его оперировали в одной из московских клиник настолько успешно, что полностью вернули радость детства. Инженер — он живет и работает в Московской области, — видя, что мальчик становится день ото дня все веселее, поехал в Москву «поблагодарить хирурга».
Но тот от подарков решительно отказался. Началось томительное объяснение, оба чувствовали себя при этом неловко. Наконец, хирург сердито объявил, что вещь, которая действительно ему нужна, — это редкий дорогой инструмент, помогающий при операциях на сердце. Делают его сейчас хорошо в Англии. Там мы и покупаем на фунты стерлингов. Единственный экземпляр в их клинике ценится на вес золота. «Что ж, — ответил инженер, подумав, — дайте мне его на сутки, я запишу размеры, и мы у себя на заводе…» Хирург согласился, не особенно веря в успех.
Инженер С. показал английский инструмент самым искусным лекальщикам завода, в том числе и старейшему из них — Сергею Степановичу Павлову. Те решили: вещь тонкая, механика точная, но выполнить можно, даже в чем-то чуть-чуть усовершенствовать. Инженер — он и сам был мастак в лекальном деле — начал работать. Через несколько месяцев поехал в Москву, в клинику, с подарками.
Было это летом, а однажды осенью появился инженер на работе темнее тучи. Товарищам рассказал, что был в Москве, видел хирурга. «Сломался мой инструмент…» — «А английский?..» — насторожились лекальщики. «Как часы», — ответил инженер. «Это что ж!» — опечалился Павлов.
Через шесть месяцев руководителя только что созданного в Московском областном клиническом НИИ отделения сердечно-сосудистой хирургии Вячеслава Ивановича Францева вызвали в Мособлздравотдел. «Вот познакомьтесь, — сказал заведующий облздравот делом, подводя к Францеву пожилого улыбающегося человека. — Рабочий-лекальщик Сергей Степанович Павлов делает вашему молодому отделению небывалый подарок…»
— Я открыл большую металлическую коробку, — рассказывал мне потом на новогоднем вечере Францев, — и утратил дар речи: передо мной был инструмент, о котором я мечтал. Я был настолько растерян, что, кажется, даже не поблагодарил. Только помню, пока шли по улице к метро, рассказал Павлову о последней операции и показал, как вхожу пальцем в сердце. Через несколько дней он мне позвонил: «Хочу увидеть сердце». Кончилось это тем, что он создал новые варианты инструмента, намного совершеннее английского. В последнем варианте есть детали, по-моему, гениальные… — И Францев изумленно рассмеялся.
Слушая его рассказ, я подумал, разумеется, о лесковской истории: в ней тоже чудесный русский мастер поставил англичан на место, подковав блоху. Но, во-первых, Левша — лицо вымышленное. А во-вторых, блоха, хотя и микроскопическая, из стали, заводная, — это блоха. Не сердце…
Францев рассказывал увлеченно, с молодым пылом. Но именно его пыл и охладил меня несколько. Показалось, что в атмосфере новогоднего вечера, пообщавшись к тому же с писателями, он невольно из самых добрых побуждений «украшает хорошее».