А в заключение вернемся на минутку к музыке. Но не к скрипке, а к роялю. Замечательный пианист и не менее замечательный педагог Генрих Нейгауз в опубликованном недавно «Дневнике последних лет» пишет: «Эпиграфом к моим, надеюсь, последним, рассуждениям о педагогике я бы поставил слова, с которыми Святослав Рихтер часто и с великим раздражением обращался ко мне: „Поймите же, Генрих Густавович, что они все равно лучше играть не будут“.»
Нейгауз объясняет дальше, что Рихтером, которого он называет гениальным, руководили лучшие чувства: его возмущало, что Нейгауз отдает себя на растерзание неспособным и нерадивым ученикам, жертвуя собственной судьбой художника-пианиста.
Всей логикой дальнейших рассуждений Нейгауз с ним не соглашается — он верит, что они будут играть лучше. А если они и не будут играть лучше, то будут играть лучше те, кто пойдет за ними. Нельзя искусственно создавать таланты, но можно создавать культуру, почву, на которой они успешно родятся…
Мне трудно судить о том, насколько верен совет Святослава Рихтера в музыкальной педагогике, — я в ней совершенно некомпетентен. Но в педагогике социальной подобная рекомендация: «Не тратьте на них сил, они все равно лучше играть не будут», — опасна.
Они — это не гении, не выдающиеся таланты, это «рядовое большинство».
И если не заставлять их играть лучше, не учить их неустанно и жертвенно этой лучшей игре, они не поймут, что такое лучшая игра. Им покажется, что они играют хорошо, когда на самом деле они фальшивят. Они искренне уверуют, что являются виртуозами, не будучи элементарными музыкантами.
Генрих Нейгауз гордился тем, что ему удалось «хорошо поставить» руку ученика, сопоставляя это удовлетворение с удовлетворением Льва Николаевича Толстого, когда тому что-то удавалось в Яснополянской школе.
И в этом смысле разница между Генрихом Нейгаузом и рабочими, о которых я выше рассказал, — Даниловым и Краморовским — чисто количественная, но не качественная.
Баллада о часах
(Сюжеты о сути и видимости вещей)
С чего начать? Может быть, с микро-рассказа о фантасмагорическом кондитерском изделии: тюремно-монастырских пирожных? Или с трагикомических сюжетов, в которых действуют, а точнее, не действуют, часы? С истории одной хирургической операции? Или с углубления в «роман в документах», посвященный судьбе памятника деревянного зодчества XVIII века? Или…
Начну с часов. Эти сюжеты раскрывают наиболее полно сложные мои отношения со временем. А в повествовании любом самое, пожалуй, интересное — автор и время. Отношения наши складывались не лучшим образом: разумеется, для меня.
Несколько лет назад в Тарту, где был я с семьей лишь один день — от самолета до самолета, — жена купила мне часы.
Тут же, за порогом магазина, я попытался поставить их по городским, башенным, но — увы! — они уже были мертвы.
Дирекция магазина, куда мы вернулись, высказала версию, не лишенную тонкого остроумия, что, возможно, это первые в моей жизни часы и они тотчас же, попав мне в руки, вышли из строя из-за некомпетентного обращения с ними.
До отлета оставалось два часа, и мы зашли к часовому мастеру: я разрешил ему раскупорить новые часы, обнажив их таинственное для непосвященного нутро. И увидел на немолодом лице часовщика оторопь. Оно было похоже на лицо ребенка, который, нечаянно разломав хитроумную игрушку, обнаружил, что она небрежно набита ветошью.
Потом мы зашли на почтамт, и я отослал изящную игрушку в далекий город, который дал ей жизнь, если можно назвать бесполезное существование жизнью. Это была минута досады с моей стороны, даже малодушия, минута, о которой я, вероятно, забыл бы, давно научившись относиться философически к покупкам неудачных вещей, тем более если они имеют отношение к технике. У меня, бывало, выходили из строя ни с того ни с сего и японские магнитофоны, и западногерманские электробритвы. Ничего не поделаешь, это, наверное, естественно в век мощных индустрий с миллиардными тиражами изделий. Но судьба на сей раз не дала мне забыть.
Через недели три, уже в Москве, я получил из далекого города маленькую посылку, в ней были новые часы и письмо с извинением за те, «старые». Я носил эти часы несколько лет, они шли великолепно, я их полюбил, как любят полезную хорошую вещь. Но я их потерял.
Быть может, поэтому накануне очередного Нового года мне подарены были редакцией в виде поощрения часы архимодные, новейшие, экспериментальные, без циферблата и будто бы даже без стрелок, похожие на ритмично пульсирующую модель мироздания. Когда через несколько лет они развалились, это напоминало космическую катастрофу. Понимая, что чудо не повторится, — на то оно и чудо, — я их никуда не посылал.