Не дает ему покоя одна мыслишка. Надумал он соорудить шлифовальное приспособление для очистки торцов сегментов. Есть такая долгая и утомительная работа — опиловка торцов. Делать это приходится вручную, в тисках, обычным напильником. Из этих сегментов впоследствии надо собрать полное кольцо. Точность при шлифовке требуется ювелирная, стоит малость ошибиться — и все, пиши пропало, кольца не получится.
Трудно сказать, что подвигло старого слесаря на этот труд. Может, пример Шерсткова? Пустой малый, а смотри-ка — придумал, как облегчить свою работу и норму перевыполнить. Однако Примаков даже себе в мыслях не признается, что его Шерстков «завел». Пришла в голову идея, и все тут. Действуй, Дмитрий Матвеевич, реализуй.
Как мог, набросал схему, сбегал к технологам. Те, одобрив идею, превратили набросок в чертеж. Дмитрий Матвеевич на чертеж взглянул с уважением: вот это да! Неужто это он сам все придумал? Он тотчас же представил свой механизм в действии: шлифовальный круг займет место на роторе электродвигателя. Деталь до упора войдет в сменную часть приспособления. Стол вместе с деталью начнет перемещаться по основанию, и вот тут-то будет происходить шлифовка! Просто и эффективно, как сказал, вникнув в замысел Примакова, технолог. Производительность труда возрастет более чем вдвое, повысится качество пригонки, отпадет надобность в ручном труде.
Но это все впереди. А пока что-то не сходится, где-то не получается, в общем, выходит не так, как задумано. Однако Дмитрию Матвеевичу упорства не занимать, взялся за гуж — не говори, что не дюж, руки в кровь сотрет, а своего добьется.
…Примаков оглядывается — не видно ли Шерсткова. Работа Дмитрия Матвеевича над приспособлением не укрылась от его взгляда. Раздосадованный тем, что Примаков снова потеснил его на доске показателей, он не оставляет старого слесаря в покое. Подходит, смотрит из-за плеча, скалит зубы, отпускает шуточки:
— Ты, Матвеич, никак, в рационализаторы податься решил? Не выйдет, дядя! Тут мозгой шевелить надо!
Бригадир Бубнов не выдержал:
— А ну-ка, дуй отсюда. Не мешай человеку работать. А то дам по шее.
— Ишь, чего затеял! По шее. Это тебе, Бубнов, так не пройдет! Товарищи, слышали? Кто пойдет в свидетели?
Никто не отозвался на крик Шерсткова. Рабочие были довольны, что Примаков снова оказался первым. Фронтовик, ветеран, а силенок еще хватает, чтобы выскочку на место поставить.
Накануне отъезда в Москву на заседание коллегии министерства Беловежский получил телеграмму из родных мест. Распечатал, прочитал.
— Роман Петрович! Что с вами?! — встревоженно воскликнула секретарь Людмила Павловна.
Беловежский сидел в кресле желтовато-белый, как листок бумаги, который лежал перед ним, из-под сжатых, набухших и покрасневших век выкатилась слеза и поползла по щеке.
Людмила Павловна где-то вдалеке звенела графином о край стакана, наливала воду. Он сделал глоток, вздохнул.
— Спасибо… Вот… Я поверить не могу… Доставал лекарство для отца… А оказывается, мама…
— Что поделаешь, Роман Петрович, крепитесь. Все там будем.
Беловежского удивили простые бабьи слова, сказанные Людмилой Павловной, обычно неестественной и манерной.
— Да, да… Дайте телеграмму в министерство. Сообщите: на коллегии быть не смогу. Поеду к матери.
Он сказал «поеду к матери», хотя отец был жив, а матери уже не было.
Он вылетел в тот же день.
Отец поразил его. Роман Петрович ожидал увидеть пришибленного горем старика, утратившего вместе со своей спутницей цель жизни, смысл существования. Однако Петр Ипатьевич был хотя и печален, но энергичен, деловит. Весь в черном и от этого казавшийся еще более стройным и подтянутым, чем обычно, он быстро двигался по дому, негромким, но отчетливым голосом отдавал многочисленные распоряжения, неизбежные, когда в дом приходит смерть.
Роману Петровичу отец показался отстраненным, чужим, надменно-властным. Он подумал: должно быть, таким — сухим и жестким — отец становился в те давние трудные дни на фронте. Тяжесть лежавшей на нем ответственности за успех дела и судьбы людей не соединяла его с этими людьми, а поднимала над ними, отгораживая от них непроницаемым заслоном. И сейчас, когда внезапно умерла его жена, он требовал от окружающих не сочувствия, не соучастия, а лишь беспрекословного послушания и исполнительности.