— Дмитрий Матвеевич? Здравствуйте. Я вас не разбудил?
У Примакова от волнения на щеках сквозь трехдневную щетину проступил румянец.
— Днем спать? Что я, дите малое? Проходите, Роман Петрович, садитесь… На табурете вам неудобно будет. Вон в то кресло, а кошку турните, за шкирку и в угол. Ничего с нею не станется.
— Нет, зачем, мы Мурку беспокоить не будем. Чем плох табурет?
Дмитрий Матвеевич близко-близко от себя увидел склоненное к нему лицо директора.
— Дорогой Дмитрий Матвеевич, — с усилием проговорил Беловежский. — Пришел навестить и попросить у вас прощения. За ту реплику на парткоме, не понял я вас тогда. Мне от Славикова, секретаря нашего, знаете как влетело? Выходит, понапрасну я вас обидел.
— Какое там? Мы ведь работаем… того-етого… не в бирюльки играем. Тут не до обид.
— Нет-нет. Я должен был с вами поговорить, разобраться. И тогда не было бы этого недоразумения.
— Мы сейчас поговорим… Разве поздно?
— А вам не вредно? Врачи разрешают?
— Врачи тело лечат. А не душу. А ведь душа тоже своего просит.
— Ну, коли так, выкладывайте, Дмитрий Матвеевич, что у вас на душе.
Примаков посмотрел на потолок, где сквозь побелку проступали желтоватые разводы, словно письмена неведомой цивилизации, которые ему сейчас надо расшифровать. Заговорил с непривычной свободой, выкладывая наболевшее:
— Мы вот порядок навели в цехе… И вокруг. Хорошо. Я сколько лет работаю, а не знал, что в цехе может быть чисто и пригоже, как дома. Сколько трудов положили, нелегкое дело. А есть дело и потяжелей. Как с человеком совладать? У нас все люди разные. Один, получив чертеж, думает: «А для чего это?» Начальство все без него обдумало, бери и делай. А он крутит-вертит, как лучший вариант отыскать. Чтоб сделать побыстрей да получше. А другому это ни к чему. Ему главное — от чертежа не отступать… У одного за дело душа болит, а у иного на уме длинный рубль, ради него и старается.
— Если вы имеете в виду Шерсткова, то мы… — начал было Беловежский, но Дмитрий Матвеевич прервал директора:
— Не в нем дело… А в том, что — кому завод мать родная, а кому злая мачеха.
— Что-то я не пойму.
— А вы поглядите… Если выработка у меня одного высокая — мне одному выгодно, потому как нормы не пересматриваются, остаются прежними. Значит, перевыполнение большое, отсюда заработок. Если я других обучил своим приемам, сделал для завода доброе дело, он, завод то есть, тут же пересмотрел нормы и заработок обрезал… Или другой пример. Попала на сборку бракованная деталь. Что с ней делать? Один сделал вид, что брака не заметил, пустил ее в дело и за следующую взялся. Я, к примеру, к такой работе не привык. Не привык, тогда, будь ласков, бери деталь и тащись с нею в ОТК. Там акт составят. С этим актом и опять-таки с деталью я должен идти к начальнику цеха Ежову. Чтобы он убедился, что не я ее запорол. Новую деталь не сразу получишь. Выходит, полсмены потерял. Значит, и в заработке тоже. Молодой рабочий поглядит со стороны и подумает: как же сподручнее работать — как Примаков или как Шерстков? Вот и выходит, что завод, сам того не желая, штампует Шерстковых.
— Да, да, у нас еще много недостатков в организации производства, — с досадой сказал Беловежский. Он знал, что Примаков прав. — Мы собирали начальников цехов и говорили об этом. Странно, что Ежов ничего не сделал… Может, откладывает до перехода на бригадный подряд?
— Пока Ежов у нас в цехе командует, никакого бригадного подряда не будет, — с несвойственной для него решительностью сказал Примаков.
— А почему? — растерялся Беловежский.
— Что на заводе дороже всего стоит? — задал вопрос Дмитрий Матвеевич. И ответил: — Не машина, не станок. А хороший распорядитель. У нас каждый на своем инструменте играет. Один на трубе, другой на скрипке, третий на барабане. Так тот начальник хорош, кто знает и понимает каждого. И не будет людей заставлять бить в барабан или колотить по скрипке. Бригадный подряд, как я понимаю, это когда бригада все решает — что хорошо и что плохо. А уважаемый товарищ Ежов как привык? Он наш отец, а мы — дети… Потрафим — конфетку даст, провинимся — выпорет. Нет, с ним не получится! Поздно ему переучиваться.
— Ну, учиться никогда не поздно, — проговорил Беловежский, но уверенности в его голосе не было… — Да, хотел узнать, что с вами в цехе-то приключилось? Голова закружилась или оступились?
Дмитрий Матвеевич усмехнулся в своей новой манере, как бы предполагавшей, что у его слов есть еще и другой, потаенный смысл.
— И оступился, и голова закружилась. Однако выкарабкался.