Ночная тьма опустилась на город и его пригороды. Она стала такой плотной, что редким светильникам едва-едва удавалось вырвать у нее небольшие желтые окружия, дрожавшие и перемещавшиеся по выщербленному асфальту в зависимости от порывов ветра. Где-то поблизости погромыхивал лист железа на ветхой крыше.
Это была странная улица. На выщербленном тротуаре ни одного прохожего. В лепившихся друг к другу кособоких домишках ни одного светящегося окна.
Улица была ближней к морю. Гулявший по ней ветер бросал в лицо мелкие соленые брызги.
Игорь двигался вперед в полной темноте, стараясь производить как можно меньше шума. Не получалось. Треснет под подошвой стекло, зашуршит, зашепчет что-то зловещее ворох старой бумаги, зазвенит отброшенная в сторону дужка от ведра. Звуки били по натянутым нервам, усиливая владевшее им чувство тревоги.
Что привело его сегодня в столь поздний час на эту безлюдную улицу? Желание спасти инвалида? Но откуда он взял, что ему угрожает опасность? И вообще все это бессмысленно. Даже если он и спасет его сегодня, что помешает свершиться черному делу завтра?
Тем не менее он убыстряет шаг. Вот и знакомый домик с прилепившейся к крутому скату крыши голубятней.
Он подходит к окну. Света нет. Скорее всего нет и хозяина дома. Игорь топчется на месте. Что-то мешает ему повернуться и уйти. Толкает ногой калитку. И вздрагивает от громкого скрежета давно не смазанных петель. Что это? На дорожке, ведущей в глубь дворика, лежит тусклый квадрат света, падающего из окна.
Игорь возвращается к входной двери, стучит. Ответа нет. Тогда он плечом нажимает на дверь. Она раскрывается. Игорь достает из кармана разводной ключ и шагает в темноту.
Еще одна дверь. Она полуоткрыта.
Прислушивается. Ни звука.
Делает шаг. Протискивается в слабо освещенную комнатенку. На столике, застланном старой клеенкой, лампа без абажура. Рядом с лампой — пустая клетка для птиц. Нет ни птицы, ни хозяина.
Он натыкается на опрокинутый табурет. Наклоняется, чтобы поставить его на место, и в ужасе замирает. На затоптанном полу ничком лежит человек. Одна рука неловко подвернута под туловище. Лысенков! От неожиданности Игорь вскрикивает и выпускает из рук разводной ключ. Он с глухим стуком падает на пол. В лужу крови.
Опоздал!
В скованное ужасом сознание врывается визг автомобильных тормозов, топот ног на крыльце, голоса. Милиция! Странная апатия овладевает им. Так, должно быть, чувствуют себя подводники. Вся предшествовавшая погружению жизнь с ее радостями и печалями, где-то еще существует, но, отделенная от них многометровой толщей воды, кажется далекой и нереальной.
ВЕЩЕСТВЕННОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО
В то утро Роман Петрович Беловежский проснулся с хорошим настроением. Никакие дурные предчувствия не мучили его.
Солнце, собрав слабеющие силы, выпустило в сторону Привольска мощный поток лучей, прежде чем уступить зимней непогоде. Весело блестели вымытые стекла, шумно чирикали под окнами воробьи, легкомысленно радуясь вернувшемуся летнему теплу, с кухни доносились дразнящие запахи свежемолотого кофе, звуки расставляемых чашек, позвякивание ножей и вилок.
Роман Петрович, обычно не любивший разлеживаться в постели, на этот раз несколько минут пребывал в неподвижности, прислушиваясь к своему собственному состоянию.
Минул год его директорствования на привольском заводе. Всего лишь год? Ему казалось, что прошло гораздо больше времени с того дня, когда он впрягся в этот воз. Он знал, что будет не легко. Но не ожидал, что так трудно. Его предшественник Громобоев, казалось, выполнял свои сложные директорские обязанности легко, играючи. Было впечатление, что он появился на свет, чтобы директорствовать, распоряжаться судьбами завода и людей. Только теперь Беловежский понял, чего стоила Громобоеву эта легкость. «Надо навестить старика, давно у него не был, — подумал Беловежский. — Может быть, спросить: не захочет ли вернуться в этот особняк?» Тут же ответил себе: нет, не захочет. Если бы захотел, не был бы самим собой, Громобоевым.
То, что Беловежский давно не навещал Громобоева, отнюдь не было следствием его черствости или забывчивости. Нет. Не было дня, чтобы он не вспомнил старика. Потому что не было дня, когда бы не приходилось ломать того, что было заведено еще при Громобоеве. С чем же было к нему идти? Роман Петрович мог заранее предугадать, что скажет ему старик: «Ломать, Рома, легко, вот строить… трудно».