— Сигнал не подтвердился?
— Нет. То есть да.
— Как прикажете понимать?
— Комиссия, ознакомившись с положением дел, пришла к выводу, что запчасти имеются, но буквально вчера стало известно, что Лысенков комиссию обманул… То есть выясняется, что Коробов был прав.
Эти сведения Беловежский получил накануне от секретаря партбюро Славикова. А тот, в свою очередь, от кладовщика Макарычева. Макарычев много чего порассказал о художествах Лысенкова. Передавая директору подробности этого разговора, Славиков сказал: «Да, запустили мы с тобой автохозяйство, Роман Петрович», — что Беловежский воспринял как неприкрытый упрек в свой адрес.
Сейчас, беседуя со следователем, он вторично испытал чувство неловкости за упущения в гараже. Это чувство еще более возросло, когда Толокно спросил:
— Чем объяснить, Роман Петрович, ваше терпимое отношение к заведующему гаражом? Вам говорили, сигнализировали, а вы…
— Уж не хотите ли вы намекнуть на какие-то мои особые отношения с Лысенковым? — поднял брови Роман Петрович. Но Толокно этих поднятых бровей не увидел, поскольку взор его был устремлен на лежавшую перед ним на столе шпаргалку, согласно которой он и вел с Беловежским беседу.
— Скажите, а это правда, что завгар Лысенков в свое время был ординарцем вашего отца Беловежского?
— Вам это известно?
— Некоторое время назад у Лысенкова были недоразумения с ГАИ. И вот в подтверждение своих былых заслуг он предъявил письмо вашего отца. Мне его показали.
— Я хочу внести ясность в этот вопрос, — решительно сказал Роман Петрович. — Никакого отношения к появлению Лысенкова на заводе я не имею. Когда я сюда прибыл, он уже работал.
— Мы это знаем, — спокойно ответил следователь.
— Между мной и завгаром существовали строго официальные отношения. Хотя признаю: давно бы надо заняться гаражом, да все руки не доходили. Судя по всему, Лысенков здорово запустил дело.
— Боюсь, что вы недооцениваете размаха и характера его деятельности, — проговорил Толокно и пододвинул к Беловежскому полученный им отчет Коробова о махинациях Лысенкова на городском автовокзале.
— Да это же черт знает что такое! — быстро пробежав глазами записку, воскликнул Беловежский. И не удержался от удивленного возгласа: — Безобразие! Отчего же он меня не поставил в известность?!
Следователь заметил:
— Я бы мог ответить: потому что его сигналы на заводе игнорировали… Но я этого не скажу. Дело в том, что это мы просили Коробова до поры до времени держать сведения в тайне.
— Это не меняет сути, — мрачно произнес Беловежский. — Тут прямая моя вина. Махинатор орудовал под самым носом, а мы… Стыдно!
— Вы сказали «махинатор»? А вот ваш отец в своем письме дает гражданину Лысенкову совсем другую характеристику.
— И что из этого следует?
Толокно поднял наконец глаза на своего собеседника. То, что он увидел, показало ему, что он зашел слишком далеко.
— Да, вы правы. Только то, что у вас и у вашего отца диаметрально противоположные взгляды на гражданина Лысенкова и его деятельность. Впрочем, этому можно найти объяснение. Вы знали его в последнее время, а ваш отец — в далеком прошлом. Люди меняются…
— Увы, нет, — с горечью произнес Беловежский. — У меня есть основания полагать, что отец в свое время не разобрался в Лысенкове.
— А что — Лысенков действительно сыграл пагубную роль в судьбе деда вашего водителя?
— Откуда мне знать? Одно хочу сказать, какова бы ни была эта роль, свести с ним счеты при помощи убийства Коробов не мог.
— Все словно бы сговорились — «не мог», «не мог».
Неожиданно Беловежский улыбнулся.
— Да вы сами, товарищ Толокно, в этом уверены… В противном случае не стали бы мне давать записку Коробова о махинациях Лысенкова. Разве не так?
Толокно строго взглянул на Беловежского.
— Одно дело «считать», что не мог, а другое — «доказать», что не мог. Дистанция большого размера! Без свидетеля тут не обойтись.
— Без какого свидетеля?
Толокно ответил:
— И Лысенков, и Коробов искали встречи с Ерофеевым по одной причине. Тот, будучи мальчиком, оказался единственным свидетелем того, что произошло между Лысенковым и дедом вашего Коробова в тот осенний день, когда они остановили на шоссе гитлеровский «мерседес».
Федя Примаков, тщательно вымытый и причесанный на прямой пробор, чинно сидел, положив исцарапанные, с обгрызенными ногтями руки на острые худые колени, обтянутые чулками в резиночку.