В тот роковой вечер Заплатов шел по следу завгара. Он видел, как Лысенков скрылся в доме под голубятней. Некоторое время спустя оттуда выбежал хромой и быстро растаял в темноте. Заплатов ждал Лысенкова, но тот не появлялся. Из дома вышел мальчишка с прижатым к груди голубем. Подождав еще немного, Заплатов шагнул в дом. Он увидел распростертого на полу Лысенкова. Вместо радости почувствовал острое сожаление: кто-то разделался с завгаром раньше его. Вдруг лежавший на полу Лысенков шевельнулся и застонал. А потом стал медленно подниматься. Ошалело взглянул на Заплатова. «Ты?!» Заплатов, подчиняясь горевшему внутри него мстительному чувству, схватил с полки у двери стальной тесак и с силой ударил Лысенкова в висок.
У него не осталось ощущения, что он убил человека. Просто доделал то, что другой, видимо, по ошибке не довел до конца.
Уходя, Заплатов прихватил тесак с собой: «Хорошая вещь, — пронеслось у него в голове, — пригодится колоть дрова».
Игорь сидел в кабинете следователя и, сжав голову руками, слушал записанный на магнитофонную пленку рассказ Феди Примакова о разговоре Лысенкова с инвалидом. Феде сейчас было примерно столько же лет, сколько было Тимофею Ерофееву сорок лет назад. Поэтому у Игоря поначалу было ощущение, будто звучащий в комнате мальчишеский голос принадлежит не Феде, а самому Тимоше.
Лысенков. Ну вот я к тебе пришел и спрашиваю: за что ты столько лет меня ненавидишь? Повсюду письма шлешь, напраслину возводишь. Мол, негодяй Лысенков, убивец… Ату его! Нет ему места под солнцем!
Тимофей. Нету.
— Ага, подтверждаешь! Так вот я тебя спрашиваю, в чем моя вина? Кого я погубил, со свету сжил?
— Того… чернявого… Коробова.
— Так разве это я его порешил, дурья твоя голова? Фриц в него стрельнул, фриц. Ты, должно быть, не видел?
— Видел. Вы как сговорились? Думаешь, я не помню? Все помню. Он машину гранатой подорвал и фашиста на тот свет отправил… А ты? Ты что должен был делать? Второго фрица на мушке держать. Где ж ты был? Почему Коробова одного против двух оставил?
— Почему да почему… Дождь шел, глина раскисла. Вот и оскользнулся.
— Врешь!
— Я же потом немца добил.
— То-то что «потом». И языка не взял, и товарища загубил. И давай в машине шуровать. Вот шкура! Шкура и есть!
— Эй ты, язык-то не распускай. А то я его мигом окорочу.
— Не боюсь я тебя, нехристя.
— Нехристя. Ты-то больно верующий… В Библии что сказано: простим врагам нашим.
— Простить? За то, что на мину меня погнал?
— И поделом тебе, не подглядывай!
— Убивец, черная душа…
— Эй, ты, полегче, а то не ровен час! Вон калитка скрипит. В гости кого ждешь? Может, дружка своего, ювелира? Вот бы кстати. Я с ним давно потолковать хотел. Пора должок получить. С него. И с тебя.
…Следователь нажал на клавишу, и голос Феди замолк.
В комнате тихо. Только слышен шелест бумаг, которые Толокно собирал со стола, складывая их в стопку.
Игорь с волнением посмотрел на Толокно. Что он знает об этом человеке? Казался сухарем, отрывистость его суждений можно было принять за резкость. А на самом деле отличный следователь. Дотошный. Вон как до всего докопался.
Игорь сказал:
— Спасибо.
— Ты Феде Примакову спасибо скажи… Отцу его Дмитрию Матвеевичу… Да директору своему, да старику ювелиру. И чего они за тебя, спрашивается, распинались? Что ты им такого хорошего сделал?
Толокно и раньше задавался этими вопросами. Кто он им, внук солдата Игорь Коробов, почему всех так занимает его судьба? Размышляя об этом, пришел к выводу: уж таков, видимо, механизм возвышения человеческой души. Активно отыскивая в жизни главную линию своего поведения, перестраиваясь сам, человек невольно вовлекает в орбиту этой перестройки и тех, кто живет, работает рядом с ним. В трудную для парня минуту люди пришли, помогли отыскать и подлинного убийцу, и вещественные доказательства его преступления.
— А вообще-то главное вещественное доказательство — это мнение людей о тебе. Пока оно доброе, это мнение, будь спокоен: ты, парень, на верном пути, — вслух закончил свои размышления следователь Толокно, соединил лежащие перед ним листки железной скрепкой (предварительно подложив под нее уголок ярко-зеленой бумаги), сунул их в папку «Дело», а папку — в сейф.
На другой день после возвращения Игоря к нему в комнату, расположенную на верхнем этаже заводского клуба, поднялся поэт Окоемов.
— Лина мне рассказала. Я всей душой с вами. Ваш дед… я, да, мы воевали вместе, если и не рядом, то неподалеку друг от друга. Я сейчас пишу книгу о войне. Это мой долг. Я принес вам несколько страниц… Прочтите. Не сейчас, потом. Вот.