«Стояла поздняя осень 1942 года. Может быть, самое суровое время года для 46-й параллели, где происходили эти события. Нелегкие времена для людей. Потому что шла война.
Под низким свинцово-серым небом, под дождем, по раскисшей глинистой дороге шли двое солдат.
Один — среднего роста, темноволосый, серьезный, озабоченный предстоящим делом. Он шел впереди, то ли добровольно, то ли по команде приняв на себя роль ведущего.
Другой, длинный, рыжий, мосластый, с бледным невыспавшимся и хмурым лицом, как бы нехотя тащился сзади.
— Эй, ты, слышь, цыган! — крикнул он. — Постой! Не беги. Пошто тебе в избе не сиделось? Тепло. Куда побег? Зачем? А?
Темноволосый, остановившись, круто обернулся и цепко ухватил рыжего за отвороты шинели. Притянул к себе. Черные глаза его сверкнули.
— Ты что мелешь? Ты воевать послан или по избам греться? Смотри у меня!
Позади, на косогоре, с которого только что спустились солдаты, возникла тщедушная фигура мальчишки в огромной, не по росту телогрейке. Тонкий голос прокричал:
— Эй! Дядечки! Да погодите же… Бегу, мочи нет!
— Тимоша! — обрадовался чернявый и отвернулся от своего спутника. — Ты чего же, пострел, не пришел? Мы уж думали, возле мамки пригрелся.
— Да нет у меня мамки, — отвечал звонкий мальчишеский голос. — Меня Катылиха не отпускала. Подперла дверь, так я в окно сиганул.
Рыжий еще более помрачнел. Видимо, появление деревенского парня не входило в его планы.
— Да чего он разорался! Того и гляди, немцев прикличет. На кой ляд он сдался?
— Покажет дорогу и вернется…
— Не, дядечки, я с вами… к своим пробиваться.
— Вперед, вперед! — поторапливал своих спутников темноволосый солдат.
Мальчик жался к этому человеку, не разумом, а сердцем угадывая в нем добрую и правильную силу.
Они двинулись дальше, к неясно видневшейся за сиреневой сеткой дождя ольховой роще.
Ни темноволосый солдат, ни его рыжий напарник, ни тем более мальчонка не знали, да и не могли знать, что их ожидает там, впереди, за рощей.
Асфальтовое шоссе, по которому им навстречу, еще невидимая, катила гитлеровская штабная машина, не просто было полоской тверди в океане раскисшей, ускользающей из-под ног земли. То была линия, черта, отделяющая жизнь от смерти, честь от бесчестья…»
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
У дороги, неподалеку от зарослей ольшаника, под высокой сосной хоронили солдата. Через сорок лет после гибели. Совсем недавно на его могиле появился бел-горюч камень. Большой, неправильной формы. Вглядевшись попристальней, можно было угадать на нем ямы-глазницы и расщелины-шрамы. Ноздреватая поверхность напоминала дышащие поры. Камень казался живым.
Он был настолько большой и тяжелый, этот камень, что непонятно было, как мог его сюда притащить один человек, да еще инвалид. Говорили, будто непосильный этот труд обострил его недуги. Едва закончив работу, человек свалился в лихорадке.
Поначалу считали, что камень обозначил место, где погиб солдат. Только и всего. А памятник, большой и красивый, мол, будет сооружен потом, общими силами. Стали думать, что поставить на могиле: гранитный обелиск? Нечто вроде памятника неизвестному солдату? Но сами себе резонно возразили: как можно ставить памятник неизвестному солдату, когда у солдата есть имя и фамилия — Иван Коробов. Кто-то сказал: хорошо бы воздвигнуть стелу с посеребренной звездой наверху. Но и это предложение не прошло. Гранитных обелисков и стел много, а такой камень один. Посовещавшись, решили водрузить белый камень на постамент, подвести к нему выложенную красным кирпичом дорожку да высадить вокруг крокусы, которые цветут ранней весной, выбрасывая оранжевые и фиолетовые головки.
На постаменте под именем и фамилией написали: «Спи спокойно, солдат, ты выполнил свой долг».
Памятник открыли, как водится, в торжественной обстановке. Помянули добрым словом всех солдат, известных и неизвестных. С болью и горечью вспоминали о четырех годах войны, радовались мирной жизни. Спрашивали себя: несколько десятков лет мира — это много или мало? И отвечали: только войны длятся слишком долго, мир слишком долгим не бывает никогда.