Отец вышел из спальни к ужину. Позже, когда я собрался уйти к себе, он остановил меня и слегка сжал плечо. Впервые я обнял его, и вдруг он показался мне хрупким, уязвимым — сломленный пожилой человек, которого я перерос на целую голову. Странно, но я чувствовал себя сильным и не пролил ни слезы. Смерть нашей собаки стала поворотным моментом: я освободил отца от гнетущего секрета.
Эпилог
1
Однажды летним вечером мне захотелось прогуляться в маленьком лесочке, окружавшем замок, что находился неподалеку от моего дома. Я попросил дочь составить мне компанию.
Мы с Розой спустились по кривой улочке, ведущей из деревни, в конце которой уперлись в бурелом из поломанных веток и выкорчеванных грозой деревьев. Пробравшись сквозь него, мы вышли к задворкам замка. Окруженный старыми рвами, увенчанный четырьмя башнями, крытыми шифером, замок, казалось, дремал за закрытыми ставнями высоких окон.
В прошлый раз, случайно нарушив границы частной собственности, я набрел на маленькое кладбище. Кто покоился под этими гранитными плитами? Тогда я опасался быть замеченным, вздрагивал от каждого шороха и, завидев фигуру сторожа, не решился идти дальше.
Но сегодня путь был свободен. Ничего не стоило перешагнуть через упавшее дерево, которое отделяло прямоугольный участок, покрытый травой, с ровными рядами могил.
Между делом я навел справки о владельце замка. Деревенский старожил сообщил мне его имя — граф де Шамбран, потомок маркиза де Лафайета, адвокат-международник. Женат на дочери Лаваля, ярый защитник своего тестя, автор многих книг, написанных с целью реабилитировать его память.
Теперь я знал, в чьем поместье мы находились. Вместе с Розой мы подошли к надгробиям. На первом было написано:
Барий
1890
Помпе
1891
Маду
1908
Брутус
1909
Кладбище собак. Похожее на те, что окружают старые деревенские церкви. Традиция, заложенная родоначальником угодий и, судя по тому, что мы читали, бережно поддерживаемая потомками:
Виски
1948–1962
Собака де Соко,
верный друг отца.
Жозе де Шамбран
Васко
1972–1982
Смерть — единственное огорчение,
которое он нам доставил.
Жозе де Шамбран
«Верный друг», «единственное огорчение» — эти надписи меня растрогали. Я подумал о нашем Эхо, которого оставил в кабинете ветеринара и откуда он отправился в общую кучу трупов, предназначенных на сожжение.
Но вскоре я почувствовал неловкость от чтения этих надписей, точные даты которых наводили на мысль о смерти не домашних любимцев, но детей. Жозе де Шамбран, дочь Лаваля, хоронила здесь своих друзей.
Вот и снова я встретил это имя. Президент Лаваль, который настойчиво рекомендовал высылать детей младше 16 лет вместе с родителями — дабы не разлучать семьи, как говорил он после в свою защиту. Вот о чем следовало бы сказать на том первом злополучном экзамене, если бы преподаватель стал меня слушать. И я добавил бы даже знаменитую фразу Бразийяка:[6] «Главное — не забывайте малышей».
Как можно забыть о погибших детях, безмолвных тенях, ставших невесомым дымом в черных трубах печей крематориев? Неподвижно стоял я, не в силах оторваться от этих надписей. Именно тогда, на собачьем кладбище, за которым с такой любовью ухаживала дочь того, кто выдал Симону билет на тот свет, мне в голову пришла идея этой книги.
На этих страницах нашла выход та боль, пережить которую я не сумел.
Голос Розы заставил меня вздрогнуть. Она нашла одинокий камень, стоящий поодаль, и хотела мне его показать. Надпись была скромнее, чем на других.
Дорогой Григри
1934–1948
Наверное, это был самый любимый пес. А может быть, лаконичность надписи делала ее более трогательной. Кто оплакивал его? Я снова подумал о моем бедном Эхо и вдруг ощутил приступ безудержного гнева. На что мне было его направить? Разрушить кладбище? Осквернить могилы непристойными надписями? Я рассердился на самого себя — такие мысли, в общем-то, были мне несвойственны. Розе не терпелось уйти, я разрешил ей вернуться одной, обещая последовать за ней через несколько минут. Она побежала домой и на ходу помахала мне рукой.
Оставшись один, я уселся на ствол поваленного дерева. Шпиль маленькой башенки замка за моей спиной вытягивал все дальше свою тень, подбираясь к могилам. Был слышен лишь шелест листьев на легком ветру и тонкий крик дрозда. Я смотрел на свои руки, лежащие на коленях, набухшие вены проступали все отчетливее. Совсем как у отца в последний год его жизни. Наконец я хоть в чем-то стал похож на него.
Я вспомнил руки Луизы, ее сильные энергичные пальцы, умевшие унять боль родителей; руки Эстер, похожие на птиц, порхающих возле ее лица во время традиционных воскресных обедов; искалеченную инсультом руку матери, сжимавшую резиновый мячик, чтобы ногти не вросли в ладонь. Моя мать, потерявшая речь, с трудом передвигавшаяся из гостиной в спальню на костылях.
Я понял, что должен был чувствовать отец, видя ее такой, ощутил его отчаянное желание отыскать в поникшем силуэте черты той, которая взбиралась на балки разрушенного моста и, легко оттолкнувшись, подобно черной стреле, пронзала синее небо над водами реки Крёз.
Глядя на могилы собак в высокой траве, я снова думал о том, что сделал отец. Обняв жену за талию и нежно поддерживая ее, он помог ей выйти на балкон, чтобы вместе с ней совершить последний — смертельный — прыжок. Какими были его последние слова, которые он шептал ей на ухо?
2
Эстер и Луиза, единственные из всей семьи оставшиеся в живых, сопровождали меня на кладбище Пер-Лашез. Втроем стояли мы у гроба матери, в то время как тело отца, согласно его последней воле, было предано участи Ханы и Симона, став пеплом в печах крематория. Втроем мы дождались выдачи урны с его прахом, чтобы упокоить его рядом с гробом матери в еврейском секторе кладбища. Потом женщины деликатно удалились, оставив меня наедине с родителями. Они уходили по аллее, обсаженной высокими деревьями, сгорбленные, подавленные, какими были они после перехода демаркационной линии. Я поспешил догнать их, занял место посередине, взял каждую за руку и решительно повел их с кладбища.
Спустя какое-то время я узнал, что чета Кларсфельд готовит к публикации книгу, посвященную детям, погибшим во время депортации. Я отнес им фотографию Симона, которую бережно хранил в одном из ящиков своего стола, и сообщил необходимые сведения. Через несколько месяцев я получил толстый том в черной обложке, чудовищный альбом, наполненный детскими улыбками, нарядными платьями, парадными воскресными костюмами. Там был и Симон — стоял на фоне пшеничного поля, щурясь на солнце.
Через много лет после того, как призрак брата покинул мою комнату, после того, как я предал земле всех, кто был мне дорог, мне удалось подарить Симону могилу, на которую он не имел права раньше. Он упокоился здесь, в окружении других детей, которых постигла та же участь, на странице, где помещена его фотография со странно коротким интервалом между датами рождения и смерти и его именем, написание которого так незначительно отличается от моего. Эта книга служит ему могилой.
6
Робер Бразийяк — литератор, министр кинематографии в правительстве Лаваля, казнен в 1945 г.