Их разместили в гостевой спальне под крышей, они легко вписались в размеренную жизнь этого дома и проводили тихие вечера в обществе полковника под монотонный ход старинных напольных часов. В обмен на жилье Максим работает в парке поместья, помогает соседям: колет дрова на зиму, занимается огородом и растениями. Таня ведет уроки гимнастики в местной школе. Эти занятия оставляют достаточно свободного времени, чтобы познакомиться с окрестностями, совершая долгие велосипедные прогулки по местным холмам. С первыми теплыми днями Таня возвращается к прерванным тренировкам. Уверенным брассом она пересекает Крёз, взбираясь иногда на груду камней старого разрушенного моста, служащего волнорезом, чтобы нырнуть в сверкающую прохладу реки. Сидя на поросшем травой берегу, Максим любуется тонкой фигурой жены, сиянием солнечного нимба над ее головой.
Вечерами, проведя положенное время в обществе хозяев, Максим и Таня отправляются на прогулку. Окрестности погружены в глубокий сон, и молодые люди предоставлены сами себе. Они гуляют по тонущим в ночных сумерках берегам, с юношеским пылом целуются в тени деревьев, прижимаясь спиной к еще теплой каменной стене, что тянется вдоль дороги. Мирное журчание реки придает пейзажу особое очарование, луна озаряет все вокруг призрачным неярким светом. Разве можно представить себе посреди этой идиллии, что где-то воют сирены, безжалостно вырывая испуганных людей из тревожного сна, что сотни и сотни детей и женщин, объятые смертельным ужасом, тесно прижимаются друг к другу во мраке подвалов, которые станут их могилами?
Когда становится слишком свежо, они возвращаются, не размыкая объятий поднимаются наверх, стараясь, чтобы не скрипнула половица. Они предаются любви в темноте отведенной им спальни, на узкой жесткой кровати, и, счастливые, в обнимку засыпают до рассвета.
6
Я так долго считал себя первенцем, единственным ребенком. Мне хотелось думать, что я был зачат в Сан-Готье, в маленькой спаленке под самой крышей. Ужасы войны, преступления захватчиков почти не коснулись моих родителей, эвакуация обернулась долгим медовым месяцем. Я рисовал в воображении некоего доброго волшебника, который уберег городок от кровавой драмы. Война сводилась к выпускам новостей и сводкам, их гнусавым голосом зачитывал диктор. До поры до времени война надежно спрятала свое страшное лицо, чтобы в будущем явить его из-под обложек школьных учебников.
Вернувшись в Париж, Максим и Таня нашли свой магазин в целости и сохранности, но ждал их и сюрприз — по соседству открылось огромное количество новых лавочек. Торговцы, оставшиеся в Париже, благодаря отсутствию конкуренции и небывалому росту цен сколотили во время войны немалые состояния. Луиза дождалась возвращения друзей. Все годы оккупации она следила за их имуществом с таким же усердием, как и за своим собственным. Она выстояла и выдержала все выпавшие на ее долю испытания и лишения.
Первые послевоенные годы оказались труднее, чем время, проведенное в Сан-Готье. Не хватало продуктов, товары поступали крошечными партиями, приходилось ждать, когда фабрики заработают в полную силу. Мануфактуры в районе Вале-де-л'Об были пущены, заводы старались без опозданий выполнять шквал обрушившихся заказов. Еда отпускалась строго по карточкам, и рацион оставался скудным. Между тем Максим и Таня понемногу привыкали к прежнему укладу, старые клиенты спешили посетить вновь открытый магазин, и наконец-то оба смогли вернуться к прерванным тренировкам на стадионе «Альзасьенн».
Идут годы, и военные раны мало-помалу начинают зарубцовываться. Таня снова заводит разговоры о ребенке. На этот раз она проявляет настойчивость — она не может больше ждать. Но Максим продолжает сомневаться. Их семейная жизнь приносит ему столько радости, желание остается столь же острым, как и в начале. Он не хочет делить жену ни с кем, даже с собственным ребенком. Позже, говоря о моем зачатии, он скажет с улыбкой, что этот ребенок вырвался из-под его контроля.
Но вот беременность официально подтверждена, и Таня с радостью наблюдает за своим округляющимся животом. Однако роды проходят с осложнениями: врачи колеблются между наложением щипцов и кесаревым сечением. Наконец плод любви двух спортсменов появляется на свет, его окутывают теплом пеленок и с удивлением видят, насколько он далек от ожиданий — хрупкий, едва живой ребенок.
Я выжил благодаря постоянным заботам врачей и любви моей матери. Отец тоже любил меня. Во всяком случае, мне хочется в это верить. Преодолевая разочарование, он черпал в постоянных заботах и беспокойстве недостающую ему нежность. Но его самый первый взгляд оставил отпечаток в моем сознании, и я часто замечал в его глазах выражение горечи.
Часть третья
1
В начале каждого учебного года я ставил перед собой одну и ту же цель — привлечь внимание учителей, стать их любимчиком, подняться на одну из трех ступеней школьного подиума. Только в соревнованиях такого рода я мог рассчитывать на победу. Это была моя сфера, весь остальной мир я оставлял брату: он один способен был его завоевать.
Меня пьянили запахи новых книг, запах клея, отдающий миндалем, я с наслаждением утыкался носом в кожаное нутро портфеля. Стопки тетрадей в моем столе росли, я их никогда не перечитывал. Рассеянность, которая препятствовала моим спортивным успехам, помогала мне, когда, вооружившись ручкой, я строчил страницу за страницей, выдумывая истории. То я писал семейные саги, хроники нашего рода, то сочинял страшные сказки с пытками и мертвецами, то сентиментальные истории о таинственных встречах, потерях и обретениях.
Текли годы, я без труда переходил из класса в класс. В школе — впрочем, как и дома — я был идеальным ребенком. Каждую неделю мать водила меня в Лувр, отец делился со мною своей страстью к Парижу, вместе с ним я открывал укромные места, неведомые туристам. Мой мир ограничивался нашим семейным трио. По воскресеньям родители встречались с друзьями по стадиону, участвовали в соревнованиях по волейболу и теннису. Я устраивался в тени на газоне, вооружившись тетрадью и ручкой, и пожирал глазами эти совершенные тела, блестевшие от пота в ярких солнечных лучах. Так я пополнял мою коллекцию образов. Я никогда не вмешивался в игры других детей, я оставлял своему брату честь ссориться из-за мяча, побеждать в забегах или на кортах.
2
Жозеф, дед со стороны отца, навещал нас по вторникам, с неизменной банкой малосольных огурцов и коробкой лукума. Иногда он дарил мне засахаренные фрукты и орехи в картонной коробке, на дне которой я находил картинки-головоломки: в переплетенных ветвях дерева прятался волк, в каменной кладке нарисованной стены скрывалось лицо крестьянки. Дед охотно делился со мной воспоминаниями, рассказывая тихим, едва слышным голосом. Часами он мог говорить о Париже начала века, но, когда дело касалось его собственной юности, он умолкал. Дед никогда не объяснял, почему решил покинуть родину, и казалось, что он давно и окончательно перевернул ту страницу, оставив в предместьях Бухареста все воспоминания о своей семье, от которой, по его словам, он никогда не получал вестей.
Воскресными вечерами накрывали стол в доме Жоржа и Эстер. Дядя был молчалив, он считал, что все — суета, что к жизни следует относиться сугубо созерцательно. Тетя Эстер была маленького роста, с рыжими волосами, большим ртом и зелеными глазами, которые, по привычке старой актрисы, она густо красила. Во время семейных ужинов тетя Эстер болтала без умолку. В молодости, наверное, она была похожа на Сару Бернар и до сих пор сохранила театральные повадки. Точно Саламандра в пламени, она плавилась в сутолоке базарных дней, испытывая жгучее наслаждение от людского водоворота. Давно осознав, что с мужем толком не поговоришь, она вознаграждала себя во время наших долгих застолий, когда вся семья с удовольствием слушала ее смешные истории. В остальное время она смолила сигарету за сигаретой, поджидая покупателей в своей лавке диковинок рядом со станцией метро «Шарон».