Консуэло отводит дочь наверх и убаюкивает песенкой. Хотя Мартин слышит эту песенку издалека, ему кажется, что он подслушивает, лезет в чужую жизнь. Бруно предлагает ему равиоли, и они едят в молчании, с этакой демонстративной мужской жадностью, типа: раз женщин тут нет, давай обойдемся без салфеток. После кофе Бруно наливает в два стакана водки со льдом, но Мартин продолжает потягивать вино.
— Так как называется город, куда вы едете? — спрашивает Мартин, просто чтобы о чем-то поговорить.
— Сент-Этьен.
— Это где мы играли?
— Кто «мы»?
— Чилийская сборная по футболу на чемпионате во Франции, в девяносто восьмом.
— Я не знаю. Это промышленный городок, теперь немножко захиревший. Буду читать там курс по Латинской Америке.
— И где это?
— Сент-Этьен или Латинская Америка?
Шутка примитивная, дежурная, но срабатывает. Почти без натуги они продолжают вести послеобеденную беседу, словно с опозданием обнаружили какое-то душевное сродство. Девочка спит наверху, а еще до них доносится непонятный ритмичный звук — возможно, это дышит или тихонько похрапывает Консуэло. Мартин с удивлением осознает, что думал о ней во время всего своего пребывания в этом доме, с того самого момента, как увидел ее на пороге.
— Ты проведешь здесь четыре месяца, — говорит Бруно. — Вполне достаточно, чтобы успеть охмурить какую-нибудь соседку.
Я бы лучше охмурил твою жену, думает Мартин, причем так отчетливо, что ему становится страшно: а не сказал ли он это вслух?
— Словом, живи в свое удовольствие, братец, — добродушно продолжает Бруно, слегка охмелевший, хотя они не братья, даже не двоюродные. Правда, кузенами были их отцы — у Мартина отец только что умер, как раз на его похоронах они и увиделись снова, впервые за много лет. Но сейчас имеет смысл обращаться с Мартином как с близкой родней; пожалуй, это единственная возможность в кратчайший срок создать чувство взаимного доверия. Сначала хозяева хотели сдать дом в аренду, но им не удалось найти подходящих жильцов. Из всех кандидатов во временные управляющие Мартин показался самым надежным. Во взрослой жизни они с Бруно встречались редко, но когда-то в детстве, может быть, и дружили — по крайней мере, играли вместе в какое-нибудь забытое воскресенье.
Бруно опять повторяет Мартину то, о чем они уже договорились по телефону. Дает ему ключи, они проверяют замки, он объясняет их причуды. И вновь перечисляет плюсы здешней жизни, хотя о соседках больше не упоминает. Потом спрашивает Мартина, любит ли тот читать.
— Могу иногда, — говорит Мартин, но это неправда. Затем он отваживается на откровенность. — Нет, не люблю. Что угодно готов делать, но за книжку не возьмусь. — После паузы он добавляет: Извини, — и смотрит на перегруженные полки. — Это все равно что прийти в церковь и сказать, что не веришь в Бога.
— Да брось ты, — отвечает Бруно, как будто даже с одобрением. — Многие думают точно так же, только сказать боятся. — Потом выбирает несколько книжек и кладет их на журнальный столик рядом с песочными часами. — И все-таки, если когда-нибудь найдет стих, посмотри — может, что-нибудь из этого тебя заинтересует.
— С чего бы это? Они что, для тех, кто ничего не читает?
— Вроде того. Ха-ха. — Он произносит «ха-ха», но это совсем не смех. — Некоторые из них — классика, другие более современные, но любая будет отличным развлечением. — Произнося это последнее слово, он не делает ни малейшей попытки избежать нравоучительного тона, словно рисует в воздухе кавычки.
Мартин благодарит его и желает ему спокойной ночи.
Он не смотрит на книги, даже на их названия. Лежа на диване, где ему постелили, он думает: книги для тех, кто ничего не читает. Думает: книги для тех, кто только что потерял отца, а еще раньше мать, тех, кто одинок в этом мире. Тех, кто не сумел проявить себя ни в университете, ни в работе, ни в любви (он так и думает: не сумел проявить себя в любви). Книги для таких законченных неудачников, что в сорок лет перспектива присматривать за чужим домом практически без всякого вознаграждения кажется им чуть ли не соблазнительной.