Я удивился, но потом подумал, что она всего лишь помогает ему выпутаться. Он всегда так подчеркивал свою непохожесть на нас.
– Послушай, Северин, если ты несчастлив, мы немедленно все это прекратим, – сказал я, подражая его интонации. – Ты несчастлив, Северин?
Но даже на допросе у Господа Бога Северин и тогда попытался бы увильнуть.
– Все не так просто, – изрек он. – Я не хочу, чтобы кто-то из нас слишком сильно увлекся.
Я понял, что эта фраза покоробила Эдит. Ведь она уже говорила ему, что абсолютно владеет собой.
– Думаю, никто из нас не потерял голову, Северин, – начал я. – И не собирается никого бросать или с кем-то убегать.
– О, это я знаю, – сказал он. – Я имел в виду совсем другое.
– Ну, а что же ты имел в виду? – спросила Эдит; он вывел ее из себя.
Он пожал плечами.
– По-моему, я один тревожусь за всех, – произнес он, – потому что никому больше ни до чего нет дела. Посмотрим, дайте срок. Всему свое время.
Я ужасно разозлился. Это было явной грубостью – хотя бы по отношению к Утч. Его манера сводить наши отношения «просто к сексу» могла бы оскорбить ее чувства. А поскольку по его поведению было заметно, как он несчастлив, я знал – Утч решит, что он несчастлив именно с ней. Эдит засмеялась.
– Что ж, нам, пожалуй, не стоит беспокоиться, – сказала она. – Ты беспокоишься за всех.
Я тоже засмеялся. Северин улыбнулся, но как-то криво. Позже Утч призналась, что она рассердилась на Эдит за этот тон – та как будто обращалась к маленькому ребенку; но я думаю, он это заслужил. Эдит сообщила нам – словно Северина не было в комнате, – что не стоит беспокоиться, если Северин иногда кажется несчастным.
– Он в принципе менее счастлив, чем мы, – как бы между прочим сказала Эдит, – и не следует искать причину. Просто мы более счастливые люди, вот и все, – сказала она и посмотрела на него – за подтверждением, наверное.
Однажды он говорил о себе то же самое, но теперь, когда это изрекла Эдит, он надулся, будто никогда свои собственные слова не воспринимал всерьез, а вот Эдит вынужден поверить.
Всем стало неловко, и Утч вдруг взяла пальто и встала между стулом Северина и софой, на которой сидели мы с Эдит.
– Кто из вас отвезет меня домой? – спросила она. – Кому я достанусь сегодня ночью?
Что ж, пришлось засмеяться. Я встал, пожал плечами и сказал Северину:
– Будьте любезны, это ваша привилегия.
Он встал, тоже пожал плечами, явно колеблясь, и мне показалось, что он вот-вот скажет: «Вези свою проклятую жену домой сам и отдай мою!»
Но, взглянув на больше всех веселившуюся Эдит, он сказал:
– Позвольте и мне когда-нибудь оказать вам подобную услугу.
Потом подхватил Утч на руки, запросто перекинул через плечо, и через секунду ее немного деланный смех замер за дверью.
По тому, как Эдит улыбнулась мне после этого, я почувствовал, что вовсе не время и не будущее нужно Северину. Наверное, любой из нас мог предъявить какие-то претензии, но в этом просто не было необходимости. (Любой из нас мог все прекратить, но мы чувствовали, что если кто и сделает это – так Северин.)
Обычно мы с Эдит, оставшись одни, подолгу говорили и о каждом из нас, и о писательском труде. Я читал ей кое-что из моей новой работы, иногда разбирал ею написанное. Порой лишь в два часа ночи мы спохватывались, что скоро вернется Северин, и тогда шли наверх, чтобы его приход не застал нас врасплох.
Обычно мы уже спали; он стучал в дверь спальни и будил нас, я одевался и ехал домой к Утч.
Но в тот вечер мы отправились в постель сразу, как только Северин увез Утч. Полагаю, мы опасались, что скоро все может кончиться. Когда я сказал об этом Утч, она ответила:
– Не пытайся уговорить меня, что это не секс.
– Мы с Эдит считаем, что это не только секс, – сказал я. – Во всяком случае, для нас.
Но думаю, что такие понятия, как «жалость к себе» и «жажда свободы», были для Утч весьма сомнительны. Больше любого из нас она с детства знала разницу между тем, что ты готов сделать для другого, и тем, что ты делаешь для себя.
4. Итоги разведки: Северин
(весовая категория 158 фунтов)
Новый спортивный комплекс объединял под своей крышей хоккейную площадку, три баскетбольных зала, бассейн, тренажерные залы, мужскую и женскую раздевалки и ужасный зал, где расставлены награды и фотографии героев спорта прошлых лет. Снаружи здание имело вид гробницы, характерный для общественных катков и современных библиотек. Ветераны иногда роптали, что неплохо было бы сохранить хоть что-то от стиля старого университета – кирпич и плющ, – но плющ никогда не осмелился бы вползти на это скользкое стекло и грубый бетон. Северину Уинтеру здание нравилось.
От старого спортивного комплекса остался обширный подземный лабиринт, состоящий из площадок для игры в гандбол и сквош, а также старые раздевалки, которые теперь отдавали в распоряжение гостей, возможно, чтобы морально их подавить. Этот лабиринт соединялся с новым подземельем, со сверкающими стальными шкафчиками для одежды и душевыми с хитроумными кранами, туннелем, выводящим в так называемую «старую клетку».
Зловещими очертаниями горбатого потолка-купола она походила на крематорий для спортсменов. Клетку обвивал плющ толщиной в девичье запястье; крыша напоминала стеклянный улей, но стекло почти не пропускало свет по причине почтенного возраста и пыли. Огромное округлое пространство с плотно утрамбованной гаревой дорожкой использовалось в основном для соревнований по легкой атлетике в закрытых помещениях; там пахло как в теплице, только вот растения не потеют. («Потеет все», – уверял Уинтер.) Чтобы метатели диска не повредили стеклянный потолок, внутри купола были натянуты просвечивающиеся сетки – как прозрачный саван. Там же играли в теннис.
По периметру клетки, выше гаревого трека, располагался деревянный, так что бегуны могли использовать оба; когда бежали по нижнему, надевали шиповки, по верхнему деревянному – кроссовки. На виражах трек был наклонным – предполагалась известная скорость бега; если же вы вдруг решали просто пройтись, то вас сносило к перилам. Люди уверяли, что если там слишком много бегать, то одна нога будет короче другой. («Если только вы не будете время от времени менять направление», – говорил Сами-знаете-кто.)