Увидев танцующую Одри Кэннон, Северин Уинтер подумал, что она, должно быть, находится в каком-то гипнотическом трансе. На его борцовских матах танцевала вовсе не хромоножка. Но когда музыка кончилась, Северин испытал еще одно потрясение: Одри рухнула без сил на середине мата, глубоко и тяжело дыша, а потом, немного отдохнув, встала и захромала в угол к магнитофону, вновь превратившись в ту же калеку, какую он знал.
Он застал ее, эту замкнутую женщину, в очень интимный момент. Увидев замершего у стены Северина, она вскрикнула, но Северин прыгнул на мат со словами: «Не бойтесь, не бойтесь, это я, Северин Уинтер! Мисс Кэннон! Мисс Кэннон!» А она лежала, съежившись на мате, и конечно думала, какое впечатление произвел ее танец.
Они долго разговаривали. Он увидел ее в минуты полной беззащитности, и ей ничего не оставалось, как поведать ему всю свою жизнь. Но он никогда не рассказывал ни мне, ни Эдит, какой была эта «вся жизнь». Он не обманул ее доверия. «Я думаю, что когда скрытный человек рассказывает о себе все, ты с ним становишься связан совершенно неожиданным и особым образом», – говорил он. Но Эдит с горечью напоминала ему, что он всегда считал Одри Кэннон красивой; и утверждала, что он испытывал к ней какие-то чувства еще до той драматической встречи. Я никогда не слышал, чтобы он отрицал это.
Одри Кэннон могла танцевать на борцовских матах, потому что они были мягкие; они пружинили под ее небольшой тяжестью, и она не теряла равновесия, как на обычной ровной поверхности. Конечно, это была иллюзия. Я думаю, она могла танцевать на матах потому, что впадала в какой-то транс; мне кажется, что борцовский зал Северина вообще вызывает трансы. Она сказала, что заново научилась танцевать там. Харви, сторож, делал для нее исключение.
– Но мы просто разговаривали! – упирался Северин. – В ту первую ночь она мне просто рассказывала все. Мы проговорили всю ночь.
– Ни сауны, ни купанья?
– Нет, просто говорили!
– Что и является самой худшей формой неверности, – сказала Эдит.
Так оно и есть; больше всего то же самое беспокоило Северина в наших с Эдит отношениях.
В ту первую ночь, однако, ничего более интимного, чем разговоры, действительно не произошло. Если не считать того, что она продемонстрировала Северину свою хромую ногу: мускулистую, с высоким подъемом, но с отсутствующей плюсной и без трех пальцев. Боже, ну и история! Танцовщица с изуродованной ногой!
А он рассказал ей историю, которую сочинил про нее. Интересно, сказал ли он, что всегда считал ее красивой?
– Нет! – закричал он. – Все было вовсе не так. Я в основном был нужен… чтобы слушать.
Оказалось, ревнивица вовсе не отстреливала ей пальцев. Одри Кэннон повредила ногу много лет назад, скашивая траву на своей лужайке. Она была в сандалях, и косилка с вращающимися ножами наехала на ногу. Ей начисто срезало три первых пальца, изуродовало два оставшихся и вырвало плюсну почти целиком. Из-за огромной потери крови она даже не поняла, что произошло. Когда в больнице ей все объяснили, она не могла поверить и решила, что слишком старательный хирург поспешил с ампутацией.
Пожалуй, я знаю, какая часть ее истории произвела на Северина наибольшее впечатление: когда она вернулась домой из больницы, газонокосилка стояла в саду, там, где она ее оставила, там же валялась изуродованная сандалия. Заглянув под газонокосилку, она обнаружила там пальцы и плюсну, похожую на половинку персика.
– Ее бывшие пальцы! – сказал он. – И знаете что? Все было облеплено муравьями!
Бог мой, ну и любовная история!
– Но если вы только говорили в ту первую ночь, почему ты не рассказал об этом Эдит, когда пришел домой? – спросил я, – ты же не сказал ни слова.
Северина огорчило, что его подозревают, будто им все заранее подстроено. Но он, должно быть, понимал, что за беседой последует со временем многое другое. Я думаю, он знал об этом, когда еще ничего не знал о ней, кроме того, что она красива.
Такое всегда знаешь.
Однако он любил подчеркивать, что после той первой встречи он вернулся к своим велопробегам. Зная, что она в борцовском зале, проезжая мимо и видя свет в окнах, он тем не менее ехал дальше, добираясь до все более отдаленных городков, крутил педали и не позволял себе приближаться к залу до рассвета, до тех пор, пока не был уверен, что Одри Кэннон уже прихромала к себе домой. Ведь не было же ничего предосудительного в этой привычке отслеживать ее, правда? Маленькие вмятинки на мате. Ее темные волоски в сауне. Рябь, еще не исчезнувшая с поверхности бассейна.
Утром, возвращаясь домой, к Эдит, он проезжал мимо квартиры Одри Кэннон. Просто чтоб посмотреть, правильно ли припаркована ее машина. Проверить, хорошо ли закрыты жалюзи на ее окнах.
Какой дурак. Я знаю, как мы умеем сами себя убеждать. Один из способов – делать вид, что, наоборот, пытаешься разубедить себя. Северин мог хоть целый день твердить мне, что у него все не так, как у меня.
– Я влюблялся в нее! – кричал он. – Я не собирался откусить кусок пирога и вульгарно отчалить, как бы это сделал ты!
Но какая-то часть его понимала, во что он вляпывается. Никакие эвфемизмы тут не помогут.
Факт тот, что однажды ночью, когда он проезжал мимо спортивного комплекса, ноги просто перестали слушаться его, отказывались жать на педали. У него сжалось сердце при мысли, что он направляется в другой, дальний городишко. Он объехал вокруг старой клетки, он постоял в тени деревьев, он миновал ряды теннисных сеток, помесил шинами грязь бейсбольной площадки, но опять оказался на том же месте, откуда выехал. Внезапно он устал от велосипеда. Возможно, это было совпадением: в эту ночь, прежде чем выехать, он не занимался любовью с Эдит.
Интересно, принял ли он душ, прежде чем переодеться в чистый халат? Уверен, что да. И только ли по чистой рассеянности он надел халат прямо на голое тело? Проскользнув в прикрытую дверь, он увидел, что Одри Кэннон не танцует. Шуман звучал, но она отдыхала. Или медитировала? Или ждала, когда наконец Северин Уинтер решится? Интересно, сказал ли он: «Гм, я пришел узнать, нельзя ли мне посмотреть, как вы танцуете?» Интересно, вскочила при этом Одри Кэннон на свои полторы ноги?
Конечно, есть позы, при которых изуродованных пальцев вообще не замечаешь.
Так было покончено с велосипедными тренировками и с хваленой выносливостью и выдержкой Северина. Вернувшись домой, он опять проигнорировал Эдит. Еще бы, он ездил бог знает как далеко, устанавливал новые рекорды. На следующий день он проспал дома до полудня. Как долго, гадал он, Эдит будет терпеть это?
Я не думаю, что он все видел ясно. Вне борцовского зала, вне реального мира, зрение подводило его. Он ясно видел, думал и четко действовал лишь под залитым лунным светом куполом, внутри очерченного круга на борцовском мате, но свою сметливость он оставлял вместе с одеждой в раздевалке.
Переживания и заботы Северина всегда видны как на ладони, он ничего не способен скрыть. «Я плохой лжец, – говорил он мне. – У меня нет твоего таланта».
Он должен был понимать, что рано или поздно Эдит все узнает. Думал ли он, как долго она будет верить, что он ночи напролет ездит под дождем на велосипеде? А после Дня благодарения начались снегопады. Некоторое время она думала, что Северин просто потакает своему мазохизму – последние судороги борца, давно прошедшего пик своей спортивной карьеры, еще одно испытание на эту его идиотскую выносливость.
Чему еще удивляться, если он купил спасательный костюм для летчиков, этакий блестящий оранжевый комбинезон на молнии, рассчитанный на то, чтобы продержаться на плаву в океане или работать на морозе? Симпатичный беленький велосипед погнулся, заржавел и скрипел на ходу. Днем Северин чинил и смазывал его. В кухне он повесил карту – отмечая те дороги, по которым он уже якобы путешествовал. То, что, возвращаясь, он был уже ни на что не способен, – это понятно, но то, что его способности отказывали ему и перед прогулкой, – для Эдит было невыносимо. И что за музыку он насвистывал теперь все время?