Каждый день он боролся с Бендером и старался продержаться как можно дольше, чтобы парень как следует потренировался. Когда Северину нужно было отдохнуть, Бендер давал круги по старому деревянному треку с невероятной скоростью, в то время как Уинтер лежал на теплых, мягких матах, уставясь на солнечный диск и прислушиваясь к собственному сердцебиению. Потом они начинали снова, и так до тех пор, пока Северин просто уже не мог продолжать. Он выползал из клетки и садился в тени, остывая, а Бендер наяривал свои круги. Жар так и валил из открытой двери, в его горячих волнах, как обычно бывает на раскаленном шоссе, искажались пропорции предметов. Автоматический опрыскиватель смачивал гаревую дорожку, чтобы она не пылила.
– В такую погоду, почему бы этому дураку Бендеру не побегать на улице? – спросил я Северина.
Территория университета была тенистой, дорожки пусты, от реки тянуло ветерком.
– Ему нравится потеть, – сказал Уинтер. – Тебе этого никогда не понять.
Однажды, прогуливаясь с детьми возле спортивных площадок, я увидел Северина у дверей клетки, без сил привалившегося к стволу старого вяза. «Послушай его, – с трудом выдавил из себя Северин: он почти не мог говорить, не справлялся с дыханием. – Загляни».
Я заставил себя переступить порог и войти в эту дымящуюся паром темную берлогу. Воздух там просто сшибал с ног. Гулким эхом отзывался ритмичный бег по треку, напоминающий движение какого-то механизма. Джордж Джеймс Бендер был виден лишь на половине круга, потом он исчезал над моей головой. Тренировочный костюм был надет поверх резинового, с эластичным воротом и с эластиком на кистях рук и щиколотках; промокшие от пота спортивные туфли чавкали, как у моряка на палубе.
Уинтер похлопал себя по влажной макушке.
– Туннель, – сказал он с восхищением. – Знаешь, что должно быть в голове, чтобы делать это?
Я понаблюдал за Бендером несколько секунд. Он бежал тяжело, с упорством морского прилива, как древний гонец, который умрет только достигнув цели, но ни секундой раньше.
– Не думаю, что в голове у тебя сейчас может быть хоть что-то, – сказал я.
– Да, так оно и есть, – сказал Уинтер. – Но попробуй когда-нибудь. Попробуй добиться, чтобы в твоей голове была абсолютная пустота. Этого люди не понимают. Нужно иметь мозги, чтобы не думать вообще о том, что ты делаешь.
Уинтер очень серьезно относился к борьбе.
В те жаркие августовские дни я иногда ходил смотреть, как Бендер мучает Северина. Иногда Уинтер так обессилевал, что не мог произнести ни слова, и Бендер сам предлагал остановиться. «Пойду брошу пару кругов», – говорил он, отлипая от Уинтера, который оставался лежать точно в той позе, в какой Бендер оставлял его, постепенно начиная ощущать руки и ноги, восстанавливая дыхание. Увидев меня однажды, он шевельнул пальцем, подзывая, и только через некоторое время смог выговорить: «Пришел посмотреть… как меня… мочалят?»
Он усмехнулся. На зубах появилась розовая от крови пена; саданув его своей тяжелой рукой или ногой, Бендер, видно, разбил ему губу. Даже через носки ощущался жар мата – словно идешь по горячей влажной губке. Всех посетителей Уинтер заставлял снимать обувь при входе.
– Северин, – сказал я ему, когда он еще с трудом мог завершить начатую фразу, – довольно странное развлечение для тридцатипятилетнего человека.
– Он будет национальным чемпионом, – умудрился выговорить Северин.
– А ты займешь второе место, – сказал я.
Он позволял лишь себе шутить насчет своих «вторых мест» и не любил, когда на эту тему шутил кто-то другой, так что я решил сменить тему. Но, думая рассмешить его, выбрал неудачную аллегорию.
Я рассказал ему о французском асе времен Первой мировой войны Жан Мари Наварре, который уверял, что ненавидит убийство. Наварр заявлял, что он просто трюкач; когда он не мог обнаружить точное местонахождение немецких самолетов, он устраивал шоу высшего пилотажа для зрителей в окопах. Он провел более двухсот пятидесяти воздушных боев под Верденом и к маю 1916-го у него на счету было двенадцать сбитых немецких самолетов. Но вскоре его ранили, и последующие военные годы он провел в госпиталях. Он отличался жутким характером; брат его погиб; сам он частенько брал оздоровительные отпуска – этакий денди с женским шелковым чулком на голове вместо шляпы. В Париже он преследовал на своей машине жандарма, шедшего по тротуару. Он пережил войну, но спустя год погиб, проделывая один из своих трюков: пытался пролететь на самолете под Триумфальной аркой.
Когда я увидел, как задела Северина эта история, я смутился.
– По-моему, здесь нет ничего смешного, – сказал он.
Конечно ничего. Даже в шутках надо было принимать его правила.
Как и в вопросе, связанном с трансами, где никто ни с кем не соглашался. Утч любила поговорить о том, как могла бы научить Тирона Уильямса контролировать себя, но ее методы были неприемлемы для Северина. А Эдит частенько дразнила Северина Джорджем Джеймсом Бендером, которому, по ее мнению, Северин отдавал слишком много времени.
– Джордж Джеймс Бендер впадает в самые глубокие трансы, – сказала Эдит. – Мне кажется, его мозг находится под постоянным очищающим душем.
– Не надо снобизма, – ответил Северин. – Это своего рода способ сконцентрироваться. Это не то, что нужно тебе, чтобы писать, но вполне сходно по затратам энергии. Конечно, Бендер – простой парень, очень наивный. Он скромный, не очень привлекательный – во всяком случае, не тот тип, что нравится женщинам. Он, по всей вероятности, девственник…
– Девственник? – сказала Эдит. – Севи, я не думаю, что у него вообще когда-нибудь встает!
Но она, казалось, пожалела о своей шутке, лишь только произнесла ее, хотя Северин усмехнулся. Его это будто не задело, но и я и Утч заметили, как внимательна была к нему Эдит весь вечер; она дотрагивалась до него, гладила больше, чем обычно, и именно она сказала, что устала и хотела бы расстаться пораньше. Мы с Утч отправились домой, а Эдит осталась с Северином. Никто не испытывал разочарования; нам еще предстояло часто видеть друг друга, и всем надо было проявлять великодушие. Но в машине я сказал Утч:
– Что ты об этом думаешь?
Я подозревал, что в будущем мы еще коснемся вопроса о том, у кого стоит, а у кого не стоит.
– Хм, – сказала Утч, женщина, обожавшая междометия.
Мы легли в постель; она тоже сказала, что устала. Я лежал без сна на своей стороне кровати, не так уж и желая продолжать эту тему, но все же спросил, думая, впрочем, что Утч уже спит:
– У Северина ведь нет никаких проблем с этим, правда? Ну, когда он с тобой?
Ответа не последовало. Я решил, что она и вправду спит.
Я сам уже почти заснул, когда Утч сказала:
– Нет.
Я подумал об этом; сон опять пропал, и она тоже явно не спала. Я размышлял о разном, о чем, право, не хотелось спрашивать, но вышло так, будто она прочитала мои мысли.
– Знаешь, – сказала она, – мне лично кажется, что у Северина стоит всегда.
Это разрядило легкое напряжение между нами, словно небольшое пространство кровати находилось в электрическом поле. Я засмеялся.
– Ну, я подозреваю, Утч, что время от времени все же опускается или хотя бы слегка расслабляется, ты просто не замечала.
Я думал, что сострил, но она сказала: – Нет.
Тогда я проснулся окончательно и сказал:
– Если никогда не опускается, значит, он никогда не кончает, ведь так, Утч? Он, наверное, не кончает.
– И ты еще говоришь, что Северин слишком любопытен, – сказала Утч. – Ты говоришь, он слишком многое выспрашивает у Эдит.
Это точно, я знал, что не стоит спрашивать лишнего. Но упорствовал:
– Утч, он кончает?
Довольно долго она молчала. Но наконец произнесла: – Да. Я зачем-то добавил:
– Во всяком случае, с тобой.
Утч потянулась ко мне и положила мне руку между ног. В связи с нашим предыдущим разговором мне стало неловко, что именно в этот момент я не был возбужден. Через некоторое время она убрала руку; так она говорила «спокойной ночи». И мы вместе погрузились в плотную, можно даже сказать мудрую тишину, которая достигается только долгими годами прочного брака. Мы оба делали вид, что спим, пока и вправду не заснули.