Глядя на скучный, сухой ландшафт с небольшими пригорками, утыканными оливковыми деревьями, мы обсуждали, далеко ли море и почувствуем ли мы его запах прежде, чем увидим. Потом мы уперлись в большой, раскачивающийся грузовик, полный дынь. Пришлось резко снизить скорость. В кузове на горе дынь сидел грек подросток. Застывшая на его лице улыбка свидетельствовала о том, что его умственное развитие остановилось в четырехлетнем возрасте. Должно быть, с его наблюдательного пункта мои груди и живот выглядели замечательно, и, когда мы хотели дать газу и обогнать грузовик, парень решил не лишаться этого зрелища. Вскочив, он замахнулся огромной дыней, грозившей угодить нам прямо в голову; его идиотская ухмылка подтверждала, что нам придется сильно пожалеть, если все-таки попытаемся обогнать.
Тридцать четыре километра, до самого парома, восседая на груде дынь, он демонстрировал мне себя. Мы ничего не могли сделать. Кроме его дефективного лица, там было на что посмотреть. Я отрезала еще кусок дыни. Мы подумывали остановиться и дать грузовику отъехать подальше, но, признаюсь, мне хотелось узнать, что еще сделает парень.
Как раз перед тем, как петлявшая дорога разделилась на четыре полосы, чтобы вместить все машины, идущие к парому, парень упал со стоном на спину, примяв дыни, и лежал, корчась среди зеленоватых шаров, пока не извергся прямо в воздух. Его добро наподобие птичьего помета плюхнулось на ветровое стекло со стороны пассажира – шлеп! Я дернулась, будто мне дали пощечину.
Потом дорога стала шире, встречных машин не было, и мы поравнялись с грузовиком, собираясь обогнать его. Парень больше не пытался пугать нас; он неподвижно распластался на куче дынь и даже взглядом не проводил нас, когда мы проезжали. Мог бы хотя бы сплюнуть. Я оглянулась и увидела водителя грузовика – пожилого мужчину с таким же ужасным лицом, как у мальчишки. Он грязно ухмылялся, глядя на меня, силясь приподняться со своего сиденья и, выгнувшись у опущенного окошка, показать мне свое хозяйство!
– Яблоко от яблони… – сказала я, но у моего водителя руки были напряжены, а пальцы, сжимавшие руль, побелели. Лицо Северина ничего не выражало, словно, увидев голодающих, он боялся и сам ощутить голод.
Купаться ему не хотелось. Чтобы чем-то заняться, мы переплывали на пароме Коринфский залив туда и обратно; стоя на палубе, перегнувшись через перила, мы рассуждали об истории и цивилизации. Я призналась, что происшествие на дороге возбудило меня, но он сказал, что в те минуты чувствовал себя таким одиноким, будто сам занимался онанизмом. Я никогда не понимала, почему у мужчин столько проблем с этим.
Впервые в жизни мои собственные ощущения потрясли меня. Я поняла, что могу заниматься любовью – где угодно. Мы продолжали курсировать по заливу. Желание мое было мучительно; я тискала его столько, сколько он позволял, и шептала, что по возвращении в гостиницу я заставлю его кончить прежде, чем он успеет в меня войти.
Он, однако, умудрился не сделать этого. Вывернулся.
В этом все дело! Северин вечно выворачивался. Когда мы собирались вчетвером, он постоянно дулся на нас, стараясь заставить меня и Эдит почувствовать себя виноватыми, пытаясь спровоцировать Утч к завершению всей этой истории. Утч умоляла его сказать, чего он хочет. Хорошо, говорила она ему иногда, мы прекратим все, если хочешь, но ты должен сказать хоть что-нибудь. Он хранил полное молчание, и она знала, как поступить, чтобы вывести его из такого состояния. Конечно, именно этого он и ждал от нее. Почему она не видела? Я поражаюсь, как ловко он обращал чувство жалости к себе в нечто притягательное.
«Когда он в таком настроении, – говорила Утч, – единственное, что я могу сделать, чтобы прекратить это, так только затрахать его».
Я пожаловался Эдит, но она сказала: «Ну и что такого? Прежде чем думать о том, что правильно, а что нет, лучше подумать о лекарстве».
Но секс – не панацея.
Мы были в часе езды от дома, обе женщины спали, когда Северин остановил машину, чтобы пописать. Когда он вышел, Утч тоже выскочила из машины, ринувшись в рощицу невысоких темных деревьев, сгрудившихся у обочины, как солдаты. Мы стояли на дороге совершенно одни, будто никто больше не возвращался домой после уик-энда, как будто никто вообще никуда не ездит на уик-энд. Я даже точно не знал, где мы находились.
Когда Утч проснулась, я попросил ее пересесть назад, к Эдит. Я хотел поговорить с Северином. Я тихо сидел рядом с ним, пока не убедился, что Эдит и Утч заснули. В каждом городке, который мы проезжали, была церковь, каждая – с подсвеченным шпилем. В конце концов, я сказал:
– Мне кажется, что ты давишь на нас. Ты все решаешь за всех. А ведь нас четверо.
– А, это ты здесь? – сказал он. – Я сначала подумал, что это у Утч так изменился голос.
Ха-ха.
– Наши свидания происходят в одно и то же время, в одном и том же месте. Это твоя идея. Тебе так хочется, тебе так приятно, но мы тоже имеем какие-то права, тебе не кажется?
– Мне все время снится один и тот же сон, – сказал он. – Хочешь расскажу?
«О, сейчас начнутся все эти сопли страдальца!» – подумал я, но сказал:
– Конечно, Северин, давай.
Я знал, что на сексуальные темы трудно говорить напрямую.
– Это сон о моих детях, – сказал он.
Сто раз я слышал его рассказы о детях, почти всегда в спортивных терминах; он называл их своим слабым местом, своей уверткой, своим дисбалансом, привычным вывихом, который вечно будет его подводить. Но он не мог представить себе – как это не иметь детей? Он говорил, что они – замена авантюрной, бродячей жизни. С детьми его жизнь всегда полна тревог – он был благодарен за это, извращенец! Он полагал, что его любовь к Эдит почти рациональна (это как понимать), но в том, как он любит детей, нет ничего рационального. Он говорил, что люди, не имеющие детей, пребывают в наивном заблуждении, считая, что контролируют свою жизнь или, по крайней мере, это могут.
Я возражал, говоря, что он придает «контролю» слишком уж большое значение; я уверял, что люди, не имеющие детей, просто находят иные способы лишиться «контроля».
– На самом деле, – сказал я, – люди считают такой контроль скорее обременительным. Если ты имеешь возможность хоть иногда переложить его на другого, то чувствуешь себя намного лучше.
Мне приходилось видеть, каким холодным, аналитически-оценивающим, изучающим, мертвым взглядом рассматривают его борцы своего противника. Когда я сказал об этом Северину, он посмотрел на меня таким же взглядом. Хотя он не мог не чувствовать всей нелепости этого контроля, он был предан избранной им идее.
– Спаси нас Бог от идеалистов, от всех искренне верящих, – однажды сказала Эдит.
«Спаси нас Бог от Северина Уинтера!» – подумал я.
Его сон, как он говорил, отчасти основывался на реальных событиях. Опять он тащился за грузовиком с дынями и не мог его обогнать. Жизнью его распоряжался упрямый мастурбирующий грек, сидевший на груде дынь, страшный, способный продержать его в хвосте у грузовика вечность, поганивший самый воздух своим мерзким семенем, пачкающий ветровое стекло и все вокруг, пока безумная непристойность этой сцены не придала Северину силы обогнать грузовик. Внезапно дыни, на которых сидел грек, превратились в детей Северина и начали падать через борт грузовика на шоссе. Северин Уинтер видел, как «детей» бросило на его машину и расплющило на ветровом стекле.
– Неплохо для сна? – спросил он.