– А в Озёрске большевики школу открыли… – тихо протянула Лана. – Ну, бывшую мужскую гимназию. Говорят, теперь всех вместе – и девочек, и мальчиков – будут учить.
– Стыд какой! Надо же – вместе.
Потемнело и подурнело. Внезапно налетевший с Тёмного озера ветер принёс холод и туман. Девушка поёжилась, искоса взглянув на задумавшуюся о чём-то мать – такую же красивую, как сама Лана, и всегда молодую. Колдуньи Зелёного Дома жили по сто пятьдесят, а то и больше, лет – осень зрелости для графини едва наступила.
– Пойдём спать, маменька? Я зажгу свечи…
– Сколько их осталось? Поди, меньше дюжины?
– Восемь штук, маменька, – доложила Лана. – Но Владимир Раджитович обещал завтра привезти.
– Обещал он… Небось опять серебряные вилки попросит, – хмыкнула Юлия. – Выжига.
– Зато помогает… Что бы мы с тобой без него делали?
– Да уж…
Магазины исчезли, управляющий, который раньше заботился об усадьбе, сбежал, продукты большевики распределяли по карточкам, торговаться на рынке фата не умела, и потому явление шаса – Раджита Кумара – стало для Юлии настоящим спасением. Лишь благодаря ему женщины до сих пор вели привычный образ жизни, не только не голодая, но даже позволяя себе и вино, и сласти. Правда, шас требовал за свои услуги твёрдую плату, но фата вовремя позаботилась о фондах, ещё после Февральской, переведя средства из банков и бумажных ассигнаций в золото, камни и серебро, и теперь чувствовала себя достаточно уверенно.
Бандиты же усадьбу обходили – после нескольких неудачных налётов в их кругах пошла о графине дурная слава, и они искали жертв попроще. И потому «Серебряные колокольчики», которые плотным кольцом окружали поместье, давно не сообщали о прибытии нежданных гостей.
– Покойной ночи, маменька! – Лана поднялась с кресла. – Счастливых снов.
– И тебе… – Графиня махнула рукой и пробормотала уже вполголоса: – Холодает уже. Не забыть бы заказать шасу дрова.
– Кому заказать?
– Покойной ночи, доченька.
Графиня спала на втором этаже, в примыкающей к обеденной зале спальне, комната её дочери располагалась в мансарде, куда вела узкая лесенка, тёмная и крутая, почти такая же, как в башнях какого-нибудь готического собора.
Поднявшись к себе, Лана долго не могла уснуть, ворочалась, потом уселась на стул у окна и, распахнув занавески, долго смотрела на звёзды.
Глава 2
Озёрский уезд, 1920 год, август
«Поможем всем миром! В Озёрск продолжают приезжать беженцы из тех краёв нашей многострадальной родины, которые ещё не могут оправиться от голода и разрухи, произошедших в результате деятельности белых помещичье-буржуазных армий, империалистов и их приспешников. Приезжающие к нам люди, как известно, находят приют в гостинице имени деятеля французской революции тов. Робеспьера, а наша родная советская власть и комитет РКП (б) делают всё для того, чтобы беженцы как можно скорее вросли в процесс свободного труда на благо рабочего класса, хотя с этим, товарищи, ещё есть проблемы. Многие беженцы сильно истощены: в течение трёх дней в прилегающем к ж-д вокзалу скверу были найдены обескровленные и истощённые в крайней степени тела умерших в количестве шести! Товарищи! Не проходите мимо! Жертвуйте на помощь беженцам – вашим братьям по классу – продукты и кто что может.
Помощь принимается в кабинете № 22 на втором этаже бывшего правления С.-Петербургского коммерческого банка. Не будем же равнодушными, поможем всем миром!
Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Мир хижинам – война дворцам!
Краскор товарищ Митя Столяров, белобрысый юноша лет девятнадцати, сутулый и щуплый, с красными от недосыпания – по ночам писал заметки – глазами, нынче чувствовал себя, как никогда, прекрасно! Ещё бы! В «Ведомостях», наконец-то, выдали обещанные гонорары, причём совершенно роскошным пайком: каравай хлеба, полдюжины гусиных яиц и полмешка картошки! А если учесть, что у Мити ещё имелся припрятанный шмат сала, выменянный на местном рынке у черноглазого спекулянта за пару почти новых обмоток, то… можно себе представить все предвкушения одиноко живущего молодого человека без особых возможностей, но, бесспорно – таланта, непризнанного пока ещё поэта и будущего столпа советской периодики.
Схоронив год назад мать – очень хорошую, кстати, портниху, – Митя остался совсем один (отец погиб ещё до войны – попал под поезд, а братья – недавно, от тифа). Хорошо, хоть квартирная плата и все прочие платежи во времена военного коммунизма были понятием условным, да и в уисполкоме корреспонденту иногда подкидывали талоны на морковный чай с корочкой хлеба… а то протянул бы товарищ Столяров ноги от голода, и так уже истощал, не хуже тех умерших беженцев, о которых совсем недавно писал. Раньше-то, когда мать жива была, подрабатывала шитьём, и продукты в доме имелись, а вот ныне… далеко не всегда. Хорошо, хоть морковный чай… талоны.
Нет, Митя не унывал, не жаловался: так сейчас все жили, что поделать – война. Вот разобьём буржуев, покончим с Врангелем и белыми польскими панами, вот тогда и настанет настоящая жизнь, такая, что… такая… такая… Коммунизм – одно слово! А сейчас и потерпеть можно, тем более – уже недолго осталось, совсем недолго.
Нет, и сейчас можно было жить, чего уж. Столяровы издавна квартировали почти в самом центре города – пусть небольшого, но города! – в одном из многоэтажных доходных домов, до революции принадлежавших известному купцу Никодиму Десяткину, а ныне, понятно, национализированных. После смерти матери юношу уплотнили, на что Митя вовсе не сетовал – что он, буржуй, что ли, в двух комнатах жить? Маленькую и тёмную, похожую на ученический пенал – оставили Столярову, другую же – большую и светлую – по решению жилтоварищества разделили фанерной перегородкой на две, одну дали товарищу Чеширскому с супругой, сотруднику уездного земнадзора, вторую – молодому угрюмому парню, сотруднику местной ЧК.
Чекиста звали Пётр Бруджа – подозрительно, но сказал, что из стрелков латышских, и так всё объяснил. И при этом он чем-то походил на Митю: такой же сутулый, тощий и такие же красные глаза. Правда, волосы не белобрысые, а чёрные, как смоль, и кожа – бледная, словно у поганки. И холодная. Однажды Столяров прикоснулся к руке чекиста и поразился, насколько она ледяная.
«Замёрз», – буркнул тогда Пётр, и больше к этой теме они не возвращались.
На работу чекист ходил по ночам, днём отсыпался и – дивное дело! – сразу же попросил поменяться: свой, большой и светлый, кусок комнаты отдать в обмен на сырой и тёмный «пенал». Митя, конечно же, обрадовался, вот только несколько побаивался – а как на это посмотрит жилищный комитет? Новый сосед, однако же, обещал всё уладить… и уладил, всё же чекист, не кто-нибудь, – жилком переезд благословил! А ещё в тот же вечер поделился с Митей пайком, да и потом частенько делился – вот оказался какой человек, не то, что эти… Чеширские. А с виду – угрюмец нелюдимый! Правда, к себе в комнату никогда не приглашал, да и за стол вместе с Митей не садился, потому что сильно на работе уставал. Так это и понятно, работа у человека такая, что не позавидуешь. Почётная, конечно – да, но не позавидуешь: сколько нынче развелось спекулянтов, барыг разных, недобитых белогвардейцев, да и дезертирские шайки в окрестных лесах так и шастали…
…Насвистывая «Беснуйтесь, тираны», юный корреспондент уездных «Ведомостей» скинул с плеча мешок и остановился передохнуть у родного парадного, если так можно было назвать изрядно загаженный и вечно тёмный подъезд, мрачным видом своим напоминавший какую-нибудь крипту или глубокую, с летучими мышами, пещеру.