Но и заснуть он тоже не мог. Странная вещь: там, на заставе, стоило только коснуться подушки, и словно проваливался в глубокий омут. То ли сейчас на него подействовало выпитое вино, то ли впрямь слишком резкой была перемена обстановки — сон не шел. Снова он курил — и вдруг сказал сам себе: «Хватит крутить. Это же из-за Лиды…» Ну да, конечно, он даже обрадовался тому, что понял наконец, откуда эта тревога! — ни завтра, ни через месяц, ни через два он не увидит Лиду. В этом все дело. «Я не думал о ней весь вечер. Может быть, она права, что у меня все это…» — он оборвал себя. Ни в чем она не права. Даже в том, что не пришла проводить…
— Ты не спишь?
Отец заглянул в приоткрытую дверь. Он был в пижаме, с незажженной папиросой во рту — должно быть, тоже не спалось, и он вышел покурить.
— Ко всему надо привыкать заново, — сказал Алексей. Отец вошел в комнату и сел на краешек дивана. Лицо у него было еще более осунувшимся, чем там, на вокзале. — А ты чего бродишь?
— Я не хотел говорить тебе, Алешка… — Он искал спички, взял коробок со стола и закурил. — Мать мне что-то не нравится. Так что летом выгоним ее в санаторий, а там…
— Что с ней?
— Нервы, — коротко сказал отец. — За всю жизнь собралось понемножку. Думаешь, она спит? Делает вид, что спит, а у самой голова от боли разламывается…
— Я ничего не знал… Что говорят врачи?
— Будут лечить, — уклончиво ответил отец. — А сейчас ложись. Ложись и спи, малыш. У тебя действительно было два трудных года.
Но он не спешил уходить. Он сидел, время от времени поправлял на Алешке одеяло, как на маленьком, и вспоминал, каких мук стоило в детстве уложить его спать, и еще какие-то истории, оставшиеся в памяти, какие-то смешные слова, которые говорил Алешка, — а он лежал, слушал и думал, что на завод он пойдет в понедельник. Сегодня пятница. Два дня на отдых вполне достаточно…
Все, все было так, как три года назад. И переполненный автобус, куда он втиснулся вместе с отцом, и даже разговоры в автобусе прежние — он только поворачивал голову, чтобы поймать знакомые слова: «…а я тебе говорю, что Блохин выдохся», «…ерунда, его сразу двое защитников держат, не разгуляешься…», «девчонка эта, из ОТК, подкатывает ко мне и говорит — опять напахал, а я ей…», «…гладкий кримплен, бежевый, с ума сойти можно! Сегодня же возьму…». Кто-то читал, одной рукой держась за поручень; один пацан — пэтэушник — пересказывал другому какой-то фильм, виденный вчера, и можно было догадаться, что фильм — про индейцев, но индейцев этот пацан называл «нашими»: «А тут наши на конях — кх-кх-кх!» Кто-то договаривался сойти остановкой раньше и «поправиться пивком» («День-то какой сегодня? Похмельник!»). Да, и здесь, в автобусе, тоже почти ничего не изменилось.
Еще накануне он договорился с отцом, что будет проситься в новый, двадцать шестой цех. И вовсе не потому, что там теперь работал отец: в цехе нехватка рабочих, первый механический участок кое-как сформировали, а второй начнет действовать вообще бог знает когда. К тому же, рассказал отец, Алешкин «вольман», на котором он работал в старом механическом цехе, уже списан — все, отслужил свое старик. А в новом («Сам увидишь!») такие станки установлены — блеск, один «воленберг» чего стоит — центровой, функциональный, с электронным управлением. Дядька твой Володя три раза в Москву в министерство ездил выбивать эти станки.
Было немного странно ждать, пока спустят пропуск. Алешка миновал проходную — радость узнавания продолжалась. Заводской двор был тот же: те же деревья, те же красные кирпичные коробки цехов по сторонам, словно оплетенные трубами, и та же заводская доска Почета, и тот же запах металла, окалины, мазута, и те же шумы, приглушенные стенами… Пожалуй, здесь стало только более грязновато. Он догадался: из-за нового строительства.
Вдруг он подумал: почему его так тянуло и тянет сюда? Ведь за красивой стеклянной проходной, похожей на павильон аэропорта, начинался вовсе не красивый мир. Эти здания цехов, закопченные, с тусклыми окнами, неказистые домики служб с грязью на асфальте перед ними, и шум, и дизель, тянущий платформы, и ржавые «болваны», сваленные где попало в ожидании своей очереди на переплавку, — и всего два цвета: серый и красный, цвет кирпича и ржавчины. Даже деревья казались не зелеными, а сероватыми и ничего не меняли в ощущении завода. Они будто нечаянно, по ошибке забрели сюда с улицы. И все-таки почему его тянуло и тянет сюда? Вчера ожидание встречи с заводом было уже нестерпимым…