Из города в Липки он возвращался под вечер, и всегда с одной и той же песней: «Не брани меня, родная, что я так его люблю…» Его шатало, кидало из стороны в сторону. Женщины у колодца печально глядели на него. Они жалели Силина — какой мастер был! Да что мастер — тихий был человек, семейный, и при этом каждая думала о себе, о том, что, случись такое с нею, муж быстро найдет себе бабу и утешится, а этот вот спился от горя, от любви, и судить его за это просто грех… «Не брани меня, родная…» Он падал, женщины поднимали его и доводили до дома. Силин начинал плакать и звать жену — это было тоже страшно, и женщины шли обратно, к колодцу, вытирая слезы.
Ни Владимира, ни Кольку он даже не замечал, словно забыл об их существовании.
Первое время ребята еще перебивались — были домашние запасы, да и соседи помогали, но вскоре им пришлось совсем туго.
Как-то раз старший Рогов, возвращаясь с работы домой, сделал крюк и зашел в кондитерский магазин «Фантазия», открытый недавно на одной из центральных улиц. Это было правило: с получки покупать младшим кулек недорогих конфет. В том году впервые появились латвийские конфеты «Лайма», дешевые и в ярких обертках. Он купил полкило «Лаймы», вышел, и кто-то тронул его за рукав.
— Дяденька, дайте фантик.
Колька глядел на него, еще не узнавая, и вдруг начал медленно отступать.
— Зачем фантик? — сказал Рогов. — Держи конфеты.
— Нет, — пробормотал вконец смутившийся Колька. — Мне только фантик…
— Брось, — тихо сказал Рогов, протягивая руку. — Идем-ка, парень. Одними фантиками жив не будешь. Идем, идем…
Они шли молча, и Рогов думал, до чего же хитро придумано: ребенок просит фантик — чего тут худого, все они что-либо собирают, но кто, выходя с покупкой, даст фантик без конфеты? Он никогда не понимал, что значит «щемит душу», — сейчас у него именно щемило душу, боль была почти физической. Она не отпускала его, пока они шли, и когда жена налила Кольке большую тарелку щей, и когда тот начал медленно есть (а Рогов видел, что это нарочитая медлительность, что Кольке эта тарелка на минуту), и когда у мальчишки после еды стали сонные глаза. Надо было еще проверить свою догадку, и Рогов сказал:
— А конфеты почему не берешь?
— Не хочется, — сказал Колька.
— У тебя что же, своих много?
Колька сунул руку в карман, вынул целую пригоршню, потом еще… Насобирал там, возле «Фантазии».
— Угощайтесь и вы, — сказал он. — Я только Володе оставлю.
Рогов переглянулся с женой.
— Вот что, — сказал он, — положение, брат, сейчас такое, что придется тебе перебираться к нам. Понял?
Колька качнул головой: нет. Никуда он не переберется.
— Это почему же? — строго спросил его Рогов.
— Как же я дядю Володю оставлю и Володьку?
Рогов покраснел и снова переглянулся с женой. Такого ответа он не ожидал, конечно. А мальчишка засыпал, сидя на стуле. Рогов встал, отвел его в комнату, уложил на диванчике и вернулся на кухню. Он был мрачен, он сердился на самого себя за то, что дал маху и что мальчишка заставил его покраснеть.
— Ну, прокормить его хотя бы мы сможем, — сказала жена. — А со старшим как?
— Чего-нибудь придумаем, — сказал Рогов. — Не пропадать же человеку.
Когда Георгий вернулся домой (он уже кончал училище и с осени должен был пойти на завод), отец сказал ему, по своему обыкновению резко и раздраженно, что Колька теперь будет кормиться у них и что следить за тем, чтобы он приходил, должен Георгий.
— Не придет — сам будешь без обеда.
Георгий вспыхнул:
— Почему ты говоришь со мной так, будто я против?
Отец покосился на него: обычно сын никогда не взрывался и не перечил ему.
— Ну-ну, — хмыкнул отец, — это хорошо, что не против. А все-таки запомни, что я сказал.
— Есть еще Володька…
Отец снова, на этот раз уже с неприкрытым одобрением, поглядел на Георгия.
— Ему, пожалуй, надо работать, — сказал отец. — Ты как думаешь?
Впервые в жизни он задал сыну такой вопрос, будто советуясь с ним. Георгий кивнул. Наверно, надо. Но ведь он так хочет учиться! Для него, можно сказать, вся жизнь в этом учении. Может быть… Отец покачал головой: нет, два рта — слишком много, это им не выдюжить, он уже советовался с матерью. И потом: почему ты идешь работать, а он не может? Что, ты хуже его, что ли? Георгия такой разговор не устраивал. Его всегда словно бы подавляла безудержная, почти фанатичная тяга Володьки к учению и он привык к мысли, что так и должно быть в жизни друга.