Голос Линева доносился до него как бы издалека, как полчаса назад доносился, он из-за закрытой двери в глубине коридора: «Заработки обещаю — не пожалеете… А квартиры — ну, правда, однокомнатные — к осени, это уж обязательно…» Алексей поднял глаза: там, наверху, прилепилось ласточкино гнездо, очевидно старое и пустующее сейчас, — скажи на милость, где свила! Или ей никто не мешал тут? «Трудности, конечно, имеются, не без них, конечно, — доносился голос Линева, — да вы-то молодые, к тому же пограничники, так что…» А он все глядел на это ласточкино гнездо, удивляясь смелости птахи, которая его свила. Да, тихое здесь, стало быть, место.
— Ну так как? — спросил Линев, когда они вышли из мастерских. В его голосе была и просьба, и надежда. Ребята молчали, потом Пучков ответил за всех:
— У каждого ведь свой дом. Здесь ничего, неплохо, но все-таки…
— Вы все о больших стройках мечтаете, — сказал Линев. — А коммунизм, между прочим, и в таких мастерских тоже кто-то должен строить. К тому же, утро — что рабочего, что академика — все равно начинается с куска хлеба.
— Никто не спорит, — улыбнулся Алексей. — Но вы нас тоже поймите.
— Значит, разошлись по нулям? — спросил Линев. — Ладно, у вас еще есть время подумать. Я все-таки очень на вас надеюсь. Ну, а теперь ко мне, самовар готов, чайку попьем.
Они отказались. Нет времени. Сами знаете — служба. Линев проводил их до машины и снова пожал руку каждому, заглядывая в глаза, и Алексей подумал, что этому большому, грузному человеку сейчас очень трудно, если он вот так, чуть ли не заискивающе, заглядывает им в глаза, трудно, и на душе черт знает что, но чем они могут помочь ему? Пучков прав — разумеется, у каждого свой дом…
Лида сказала ему:
— Это ты писал?
— Я.
— Зачем?
— Я должен был тебе сказать…
Они встретились на дороге — столкнулись лицом к лицу, — и Алексей послал младшего наряда вперед. Тот шел и оборачивался, и Алексей нервничал: парень трепло, свисток и сегодня же раззвонит по заставе, что сержант секретничал с майорской дочкой.
Он стоял перед ней в своем мешковатом маскировочном костюме, закинув автомат за спину, а Лида смотрела на него снизу вверх не насмешливо и не строго. Пожалуй, недоуменно. Он подумал: хорошо еще, что не равнодушно.
— Ничего ты не был должен.
— Должен, — упрямо повторил он. — Это же очень серьезно, Лида.
— Что ж мне, за тебя замуж выходить, что ли?
— Да.
— Глупости, Алеша. Да я еще и до загса-то не доросла.
— Ты приедешь в город учиться…
— Так учиться, а не выходить замуж.
— Я буду работать. Учись сколько надо.
Он смотрел на нее не отрываясь. Он был уверен в каждом своем слове. Просто для него уже все было решено, и ничто не могло убедить его, что в чем-то он не прав. И вдруг он понял, что все это, весь этот разговор на лесной дороге, — впустую и Лида сейчас уйдет.
— Лида…
— Не надо, Алеша, — тихо попросила она. — Ты же сам не маленький, все должен понимать. Не надо.
Она ушла домой, он нагнал напарника и пошел впереди.
Сейчас, сидя в поезде, он вспоминал эту встречу до малейших подробностей, слышал и слушал ее голос, и радость возвращения сменялась тоскливым ощущением какой-то большой несправедливости, случившейся с ним. Может, лучше привалиться к стенке и уснуть, а уже завтра начнется совсем другая жизнь, в которой не будет присутствовать Лида? А то, что он написал ей о своей дальнейшей судьбе, так, выходит, для красного словца?
Он молчал год до своего письма. Целый год. И ругал себя последними словами: дурень, она же еще совсем девчонка, она же еще ни черта не знает и не понимает. А там, на лесной дороге, он почувствовал себя мальчишкой перед все понимающей и все знающей женщиной. Она оказалась старше его. Ну, не любит и не любит — другая бы фыркнула, а она еще убеждала: «Ты же сам не маленький…»