- Ну как же! Анисья Матвеевна? Я очень знаю! Сядьте, отдохните с дороги!
- Да уж ты меня не усаживай. Насиделась! Пей чай, простынет.
- А Митя? Где же Митя?
- Митя! Где положено, там и есть. Нас с тобой не спрашивали, когда посылали.
- Но письма? Письма?
- Да ты что? Делов у них там других нет - письма писать! Небось не на печи лежит, дело делает. Какие письма!
Саша умолкла. Ей вдруг показалось, что она куда-то проваливается, плывет, в ушах зазвенело. Когда очнулась, увидела над собой серьезное, почти злое, морщинистое лицо Анисьи Матвеевны и услышала рядом Анин плач.
- Помолчи, видишь, матери не до тебя, - сказала Анисья Матвеевна и добавила неодобрительно, обращаясь к Саше:
- Эх ты, хлипкая, как я погляжу. Да это что - другие в такие годы кули на плечах таскают, а она, смотри, сразу сомлела.
Говоря так, она дала Саше воды, утерла Ане лицо, смахнула со стола крошки, потом принялась развязывать большой мешок.
- Иждивенческая карточка, она что же. Я отоварила, да толку мало. Конфетки девчонке. Вот яичный порошок, яичница что твоя подметка выходит. А от матери - сахар, крупа - рис, бутылка водки и три пачки чая. Отец твой наказывал, чтоб не продешевила: тут, в Ташкенте вашем, чай, говорят, уважают. Отец твой меня и до поезда проводил. Ну, мать, стало быть, простынь еще пару прислала. Платьишко. Гляди, варежки. Это я надумала, хоть и тепло, а, говорю, пригодятся. Ну, вот и все. Да нет, вот еще, на донышке - башмаки. Хорошие, цельные, ненадеванные. Гляди!
И она поставила на табуретку детские ботиночки. Красные, они стояли на табуретке и горели, как огоньки. У них были тупые носы и красные шнурки с желтыми металлическими наконечниками.
- Мама, мама! - закричала Аня. - Да ты погляди - красные башмачки!
И вдруг Саша заплакала. Дальнее пламя обожгло ее и перевернуло ей душу.
- Мама, почему ты плачешь? Тебе не нравятся башмачки?
- Это... это тебе подарок от папы! Это... это когда ты только что родилась... Дядя Володя... и тетя Юля... и папа...
Старуха сидела за столом, строгая, уважительная. Она глядела в окно на темную улицу и молчала. Аня тоже примолкла. Она села на пол, взяла на колени красные башмачки и осторожно перебирала пальцами шнурки.
И только когда Дружок стал тыкаться носом ей в колени, Аня сказала:
- Не смей. Это мне от папы. Подарок.
Да, теперь легче, куда легче! Просто легко. В доме стало тепло и гораздо сытнее. Уходя в больницу, Саша не думала больше о том, накормлена ли Аня, умыта ли, не обидела ли ее хозяйка. Саша знала: сыта, умыта, не обижена.
- Зарплату нынче получила? - строго спрашивала старуха.
- Да, вот. Пожалуйста, возьмите, Анисья Матвеевна.
- И возьму, - говорила Анисья Матвеевна и забирала все деньги до последней копейки.
Она быстро освоилась с городом, знала, в каком магазине что дают. Хлеб и чай на рынке меняла сама - Саше и во сне не снилось, что за буханку хлеба можно получить пятьдесят граммов масла и пяток яиц. Анисья Матвеевна была немногословна, однако у нее завелись знакомые, и когда вечерами она выходила в тупик посидеть на лавочке, к ней подсаживался старик Мухамеджанов.
"Кум!" - говорила ему Анисья Матвеевна. И он говорил ей также: "Кум!"
- А скажи, кум, вот эта крупка ваша зеленая - маш, что ли? Вы ее как готовите? Вот оно что... С бараниной, значит. Ну, ну.
Потом покупала или выменивала на рынке крупу маш и готовила ее так, будто век жила в Узбекистане.
- Хорошо, кум, хорошо, - говорил старик Мухамеджанов. - Так сварил, верно сварил. В другой раз перцу положи, совсем хорошо будет.
Анисья Матвеевна умела шить. Она перекроила какой-то свой фартук - и у Ани появилась новая юбка с бретельками. Она починила всю одежду и из двух рваных простынь сделала одну новую.
Кроме всего прочего, Анисья Матвеевна прибрала к рукам хозяйку.
- Что это вы понавесили бумажек? - сказала она. -Кому это нужна ваша капуста? Я ее, хоть просите, есть не стану, приплатите - и то не стану!
- Да уж будто я не замечаю! Крышка сдвинута. Я тут такой гвоздочек для заметки поставила, смотрю, гвоздочек...
- Да подите вы со своим гвоздочком. Я вашей поганой капусты и в рот не возьму и ребенку не дам. И не орите вы. У меня от вашего ору в ушах звенит.
Вечером, собирая на стол, она сказала задумчиво:
- И вот гомозится, и вот гомозится. И чего людям надо? То капусту ее тронули, то будто ты ей смертью грозилась. А я говорю: да кто вам поверит? И правда, зачем врет? Эх, люди, люди...
Саша смотрела на Анисью Матвеевну и думала: "Да, теперь можно уехать. Ане и без меня будет хорошо. Это мне без нее будет плохо. Но я должна быть там. Я давно должна была быть там. Аня уже привыкла к ней. Им будет хорошо вдвоем".
- Анисья Матвеевна, - сказала она, - я давно уже думаю... Я подала заявление... на фронт.
Анисья Матвеевна с сердцем хлопнула тряпкой по столу.
- Ну как же... Разве без тебя с немцем управятся? Где уж! Брось молоть чепуху. На меня, конечно, девчонку оставить можно. Да вот тебе там делать нечего.
- Я медсестра!
- А ты скажи мне, почему ты тот раз сомлела? Нет, подожди, поглядим сперва, что к чему, а там уж и немцев бить пойдем.
Не понимает она, - думала Саша. Ей это только смешно. А вот Митя бы понял. Теперь бы понял. Где он сейчас? Почему молчит? Он сказал: не беспокойся, если не будет писем. Легко сказать - "не беспокойся".
И еще она думала, глядя на Анисью Матвеевну: "Митина няня. Она знала его мальчиком - это она повела его в школу. Она провожала его во все путешествия, она стояла на пороге, когда он возвращался. Она ухаживала за ним, когда он болел. Она знала каждую минуту его жизни. А что знаю о нем я? Ничего".
И однажды, собрав все свое мужество, Саша попросила:
- Анисья Матвеевна... расскажите... расскажите про Митю. Ну, какой он был? Ну, когда маленький еще...
Старуха ответила быстрым, пронзительным взглядом и продолжала молча перетирать посуду. Когда Саша потеряла уже всякую надежду на ответ, Анисья Матвеевна вдруг заговорила:
- А чего рассказывать? Мальчишка и мальчишка. Как все, так и он. А я вот про другое думаю. Значит, выбрал он. Приехал отсюда и так прямо и говорит: жена, мол. Ведь сколько вашей сестры было - не сосчитать. Бабы ему сильно на шею вешались. Всякие были, всяких навидались. И лауреаток видели.
У Саши остановилось сердце. Она не знала, как быть, но ей казалось непременно надо что-то сказать. Она лихорадочно перебирала в уме всякие безразличные слова, например: "да?" или "вот как?". Но неожиданно для самой себя сказала:
А... какие же они были?
Были, да сплыли, - сказала Анисья Матвеевна. Сказала, как отрезала.
Ночью Саша лежала без сна. Ну, в самом деле, - думала она, - что я о нем знаю? Ровно ничего. Я не знаю, как он жил до меня, кого любил. А зачем мне знать? Разве это что-нибудь изменит? Разве изменится от этого наша с ним встреча здесь, и то, что он говорил, и как мы прощались на вокзале? Зачем мне знать, что было когда-то?
...Я не буду, я ни за что больше не буду об этом думать...
Я буду думать о чем-нибудь очень хорошем. Как мы с Юлей и Лешей собирали грибы в Ильинском. Вот говорят, старшие сестры редко дружат со своими младшими братьями. А мы с Лешкой всегда дружили. И, наверно, ни одна сестра на свете не любит своего брата так, как я Лешку. Штурман... Лешка штурман. Даже поверить нельзя. Это он привез Митю в Ильинское. Митя долго тогда не ложился, все ходил по саду... и курил трубку. Уже был август. Да, август, потому что расцвели золотые шары. И рябина стояла красная. А потом мы с ним плыли через речку, и он сказал: "Обопритесь на меня, Саша". А потом он болел, и я его навещала. Зачем я не села тогда рядом с ним? Зачем не обняла? Я не хотела его любить. Ни за что не хотела...
...Сейчас я буду думать про Юлю. Вот кто меня действительно любит. Если бы мы с ней поссорились, я не знаю, как бы я жила на свете. Она не любила Митю - или мне только так казалось? Один раз она сказала: "Он киношник. А все киношники..."