— Я никогда никого не полюблю, — уверенно возразила юная Аддамс и поспешно покинула столовую, прижимая к груди огромный нож.
Но она ошиблась.
Иррациональное чувство поработило разум катастрофически быстро.
И эта нелогичная привычка Ксавье — готовить ужин на двоих, несмотря ни на что — только усугубляла ситуацию.
Но его недопустимые слова продолжали звенеть в голове эхом, не позволяя смягчиться.
Какого черта он вообще решил, что имеет право что-либо запрещать? Обручальное кольцо и официальный документ о заключении брака не делают её личной собственностью Торпа.
Нет, она не станет извиняться.
Не доставит ему такого удовольствия.
Пусть дуется сколько хочет, пусть отказывается разговаривать хоть целую вечность — Уэнсдэй легко найдёт, чем себя занять и без него.
Решено. Оставив на столе практически нетронутый салат, она поднимается на ноги и решительно направляется на второй этаж. Проходя через гостиную к широкой лестнице, она краем глаза улавливает силуэт мужа — Ксавье сидит на диване, вытянув ноги на низкий журнальный столик, и медленно перелистывает страницы книги. Кажется, это «Цветы зла» Бодлера. Ну конечно, иначе и быть не могло.
Изранен тот, кто раз прильнул к моей груди,
Но ей дано зажечь в поэте жар любви…{?}[Цитаты из стихотворения «Красота» Бодлера.]
Вполне в его стиле — драматично до отвращения. Аддамс никогда не была склонна к излишней поэтичности, а вот Торп — да.
Одно время он и сам пытался писать стихи.
Посвящал, разумеется, ей. Словно великого множества портретов было недостаточно.
Но Уэнсдэй лиричного рвения не оценила — раскритиковала в пух и прах вычурные эпитеты, отдающие тошнотворным романтизмом.
Она вообще довольно часто его критиковала.
Возможно, даже слишком часто.
Оказавшись в спальне, она быстро сбрасывает одежду и устремляется в ванную. Прохладные струи воды дарят расслабляющее умиротворение — несмотря на ранний час, её начинает клонить в сон.
Очередное неприятное следствие её положения.
Уменьшив температуру воды практически до ледяной, Уэнсдэй позволяет себе постоять под душем немного дольше обычного, после чего облачается в пижаму и забирается под одеяло.
Но заснуть не удаётся.
Промаявшись в бесплодных попытках с полчаса, она снова поднимается на ноги и усаживается за письменный стол. Вставляет в печатную машинку чистый лист и заносит руку над блестящими круглыми клавишами. Настенные часы тикают преувеличенно громко, отсчитывая минуты, а затем и десятки минут, но Аддамс не удаётся написать ни слова.
Тяжелые мысли лениво ворочаются в голове, словно склизские медузы, выброшенные на берег, но облечь их в слова совершенно не получается. С трудом набрав несколько строчек и сочтя их слабоватыми, она вытаскивает лист и, скомкав, отправляет в мусорную корзину.
Вставляет новый — и спустя пару минут его настигает участь предыдущего.
Oh merda. Уэнсдэй никогда не испытывала неудобств от вынужденного уединения — если не считать тех четырёх месяцев, что Ксавье провёл в Канаде.
Но сейчас ей… некомфортно.
Напряжение висит в воздухе звенящей гитарной струной, протянувшейся от полутёмной спальни до дивана в гостиной — настолько густое и плотное, что его можно резать ножом.
И она сдаётся.
Проклинает себя за очередное проявление слабости, но быстро спускается вниз по лестнице, даже не пытаясь совладать с бешено бьющимся сердцем. Останавливается на нижней ступеньке, держась за перила, и… замирает.
Ксавье не замечает её появления — Уэнсдэй всегда ходит совершенно бесшумно, что в начале их отношений пугало его до чёртиков.
А может быть, убедительно делает вид, что не замечает. Ей до сих пор сложно проанализировать мотивы тех или иных человеческих поступков.
Но молчание затягивается, становясь неприятно-тягостным.
— Ты не читаешь. Твои глаза не двигаются, — заявляет Аддамс спустя пару минут пристального наблюдения.
Он усмехается — едва заметно, самыми уголками губ — и самым кощунственным образом загнув уголок страницы, откладывает книгу в сторону. Уэнсдэй приходится собрать всю волю в кулак, чтобы не сделать замечание по поводу этого акта вандализма.
Но рациональное мышление подсказывает, что лучше не усугублять ситуацию, иначе продолжения скандала не миновать.
Ксавье не спешит начинать диалог.
Опять упрямится.
Она машинально моргает.
Один раз, а затем и второй.
— Я не стану извиняться за лазанью, — твёрдо заявляет Уэнсдэй после непродолжительного молчания. — Тебе повезло, что это был не нож.
— О, да я счастливчик, — иронично отзывается Торп, выразительно вскидывая брови. — Может, стоит купить лотерейный билет?
— Не паясничай и не перебивай. Но… — ей приходится выдержать ещё одну томительную паузу, чтобы подобрать подходящие слова. Увы, дипломатия никогда не была её сильной стороной. — … я сожалею, что была резкой.
— Продолжай, — Ксавье склоняет голову набок, с интересом наблюдая за её жалкими потугами выжать из себя примирительную речь.
— Но ты сам виноват.
— У тебя очень… своеобразная манера извиняться, — усмешка на его губах становится чуть шире, и у Аддамс создаётся впечатление, что чертов Торп испытывает мстительное удовлетворение от её замешательства.
— И я в любом случае приму непосредственное участие в расследовании, нравится тебе это или нет, — последнюю фразу она выпаливает на одном дыхании, желая поскорее покончить с выяснением отношений.
— Я знаю, Уэнс… — он наконец становится предельно серьёзным. Опускает ноги на пол, сцепляет пальцы рук в замок и смотрит прямо ей в глаза. Так пристально, что становится дискомфортно. — Прости, я там наговорил всякого… Я не должен был. Это было ошибкой.
— Chi non fa, non falla,{?}[Цитата из поэмы Джованни Пескаторе. Дословный перевод: кто ничего не делает, не ошибается. Итальянский аналог нашей фразы, мол не ошибается только тот, кто ничего не делает.]— Уэнсдэй деланно-небрежно пожимает плечами, стараясь придать своему лицу привычное равнодушное выражение. Выходит не слишком удачно. Она снова непроизвольно моргает.
— Ты тоже не перебивай, пожалуйста. И нельзя ли использовать английский в таких важных разговорах? — Ксавье сокрушенно вздыхает. — В общем, я просто хотел сказать… Я волнуюсь за тебя. За вас обоих. Но я слишком хорошо понимаю, что значит быть женатым на Уэнсдэй Аддамс. Ты ведь в любом случае сделаешь то, что хочешь, и мои слова тебе не указ…
— Рада, что мы понимаем друг друга, — она уверенно вскидывает голову.
— Но я очень прошу тебя… Будь благоразумна. Не забывай, что теперь ты носишь под сердцем нашего ребёнка.
— Не под сердцем, а…
— Прекрати, — Торп выставляет ладонь прямо перед собой в предостерегающем жесте. — Ты прекрасно понимаешь, о чём речь. Я не переживу, если с вами что-то случится… Пообещай, что будешь предельно осторожна и не полезешь в самое пекло.
Вновь повисает молчание.
Уэнсдэй переминается с ноги на ногу.
Затем принимается сосредоточенно комкать кружево по краю пижамных шорт.
И лишь спустя несколько минут коротко, но уверенно кивает.