Последним витком лестница упиралась в сплетение необхватных корней. Яр оказался под дворцом. Если бы стены были сложены из камня, это называлось бы подземельем, темницей. Но владыка Леса никогда не держал узников, и холодным каменным мешком подвалы дворца точно не назвать. Это было истинным сердцем дворца — корни, взрывающие землю, несокрушимо держащие стволы-стены, возносящие ветви-ярусы, верхушки-башни в головокружительную высоту, корни, питающие всё огромное сооружение царской обители.
Яр подошел к центральному дубу-великану. Выше ярусом, в парадном зале, в арке под расщелиной в стволе этого великого древа, под балдахином цветущих вьюнов стоял узорчатый трон Лесного повелителя. Здесь же, глубоко внизу, никому неведомый располагался тайный, истинный престол — ложе среди корней. Яр опустился на землю, покрытую мягким мхом, и в мгновение ока его тело оплели взметнувшиеся тонкие нити. Закрыли даже лицо, плотной повязкой легли на сомкнутые веки. И бережно втянули под покров расступившегося мха.
Жук-светляк сел на ближайший изгиб корня, сложил крылышки и погасил свечение, приготовившись ждать.
Миг спустя вдалеке от дворца, на крайней границе владений Яра, в болотной жиже, что скопилась на дне лесистого оврага, зашевелились донные отложения: ил, слизь, разный мусор вроде палой листвы, увязшей и утонувшей мелкой живности. Лес по воле своего повелителя из всего этого смердящего материала создавал двойника хозяина. «Гомункул» рывком поднялся из болотной лужи, встал в полный рост: человекоподобный, но ужасающий своим противоестественным мерзким видом. Яр, покоившийся под корнями дуба, соединился разумом со своим искусственным подобием, получив возможность присутствовать в двух местах одновременно — и вершить царское правосудие даже в столь отдаленном уголке своих земель.
— Ваше величество! — приветствовал двойника сам местный воевода, дородный леший с седыми повислыми усами, едва тот выбрался из оврага, оставляя на пологом склоне след мокрой грязи.
Двойник сперва булькнул, кашлянул, пробуя голос. Просипел в ответ:
— Доброй ночи, Зелентий.
— Не столь уж доброй, царь-батюшка, — отозвался воевода.
Без излишних пояснений указал на бездыханное тело медведицы с кровавой раной в боку, на троих притихших дрожащих медвежат, льнущих к остывающей спине матери. Яр кивнул. К сожалению, смерть уже забрала свою жертву, и оживить тело без крохотной искры жизни даже лесному владыке было не под силу.
«Царь» и воевода пересекли поляну и подошли к пойманному охотнику. Тот стоял на коленях, низко опустив голову, не порывался сбежать, удерживаемый ужасом перед болотной нечистью, что окружила его тесным кольцом. Перед двойником владыки нечисть расступилась. Человек поднял белые от страха глаза, челюсть его заметно тряслась.
— Зачем на мать поднял руку? — прохрипело Ярово подобие. — Или тебя деды-отцы заветам не учили?
— Пощади, Хозяин! — сообразил, признал-таки в чудовище лесного правителя охотник. — Не видел! Ей-богу, не видел ее детушек!
— Видел, — жестко перебил леший. — Продать, вестимо, задумал медвежат скоморохам для потехи. Целый день зайцев бил, куницу для вида выслеживал, вот и не доглядели за ним. Каюсь, мой промах, царь-батюшка.
— За всеми не уследишь, — простил воеводу Яр. — Развелось людишек слишком много, да о совести совсем забыли. Законов не помнят, ни лесных, ни собственных человечьих.
Охотник, слушая, затрясся еще сильнее. Порывался в ноги упасть, но болотная нечисть не дала, на резкое движение схватили за шиворот, встряхнули, чтобы не отводил глаза, когда с ним сам царь говорит.
— За умышленный вред смертью должен ответить! — прогремел Яр. И грозно шагнул к пойманному, замахнулся. Но не ударил.
Всхлипнув, охотник прикрыл голову руками.
— Правша, значит, — определил Яр с холодной злостью. Отступил на шаг.
Человек, не веря, что его живым оставили, робко выглянул, но руки опускать не решился.
— Быстрой смертью не отделаешься, — сообщил владыка. — Всю жизнь будешь помнить свой грех. Коли вправду раскаешься, повторно не согрешишь и другим станешь напоминать о завете, что я заключил с вашими прадедами — через дюжину лет прощу. До того дня ходи и мыкайся, на посмешище и поучение прочим смертным.
Охотник заорал от боли: правая его рука, от самой ключицы до грязных ногтей, загорелась невидимым огнем. Кости жгло и выкручивало из суставов. Мышцы сводило, они усыхали на глазах, истончались в пергамент, пока от руки не осталась какая-то скрюченная сухая ветка.