Лукерья улыбнулась невесело.
— Напугал он меня тогда. И не меня одну — Яр прилетел тут же. Но Тишка уже от дерева отлип, вниз слез, ко мне на руки забрался. Гладит меня по голове, извиняется, обещает больше не безобразничать. А я реву в три ручья… Оказалось, Яр иногда водил нашего сына в дубраву, к тому дереву, чтобы силой от корней подпитать, чтобы здоровым рос. Тишка поиграл бы с Лесом и назад вернулся бы… А я-то не знала. Мне они ничего не говорили.
Она помолчала, с грустью глядя в давнее прошлое. Добавила:
— Слава богу, младшие меня так не пугали. Да ты сам знаешь, ты же роды принимал. Яр тогда разволновался страшно, аж сам предложил тебя позвать. Он в то время просто несносный сделался и растолстел, будто сам ходил беременный! — она рассмеялась, вспомнив изменившуюся до нелепости фигуру мужа.
Щур прикрыл глаза дряблыми веками. Пожевал вялые губы. Проскрипел:
— Двойняшки тебя не напугали. А вот меня до первой седины довели.
Лукерья подняла на него взгляд. И без просьб он заговорил:
— Ты и вторую свою беременность грозила сбросить. Тем более двойня получилась, вдвойне тяжелее носить.
— Поначалу, — согласилась Лукерья с тревогой. — Но потом-то всё хорошо у меня было.
— У тебя, — эхом повторил Щур. — Яр не позволил детям тебя покинуть. Он усыпил тебя и при мне забрал одного из младенцев, самого хилого и слабенького. Мальчонку. Драгомира.
— Как это — забрал? — холодея, спросила Лукерья.
— Так вот и забрал, — не шутил колдун. — Но в дерево помещать не решился. Помнил, как тебя Евтихий напугал своей тягой к Лесу. Яр и сам с Тишкой намаялся, пытаясь объяснить неразумному дитятку, что он должен жить собственной жизнью, а не стремиться сделаться частью Леса, не раствориться в нём, аки бесплотный дух-хранитель.
— Не может быть, — побелевшими губами прошептала Лукерья. — Я не знала… Мне ничего не говорили…
— Чтобы с младшими подобной тяги не повторилось, — продолжал Щур, — твой муженек привязал их к вам двоим. Не просто к утробе — к сердцу, к разуму. К тебе Миленку, к себе Драгомира. Милка в тебе хорошо прижилась, больше не капризничала. А вот Драгомир изнутри выжигал своего папку, до того не хотел жить, так стремился уйти на ту сторону. Яр крепился изо всех сил, скрывал от тебя, как его крутит. Растолстел, говоришь? Как хворостинка отощал, только глаза в темных кругах да округлившийся живот — вот и весь царь Леса.
Лукерья кивнула, припоминая. Она была ослеплена собственным счастливым бременем. Да еще Тишка отвлекал, о нем заботиться надо было, пусть к тому времени он выглядел подростком, вымахал выше матери, а разумом оставался наивным ребенком… Она совершенно не обращала внимания на мужа, тот же пользовался любым предлогом, чтобы убежать из ее терема и запереться в своем дубравном дворце. В одиночестве, не подпуская к тайне своего недомогания никого из лесной свиты.
— Уж не знаю, на что в конце концов решился Яр, он мне так и не признался в этом своем секрете, — сказал Щур, — но только у него получилось заставить Драгомира захотеть жить. Заставить захотеть родиться и радоваться жизни.
— Как? — выдохнула Лукерья. Она с лавки сползла на пол, опустилась перед стариком на колени, взяла его костлявую большую руку в свои дрожащие горячие ладони.
— Не знаю, — повторил Щур. — Но Драгомир наконец-то успокоился. Когда же пришло время родов, Яр опять призвал меня на помощь.
— Я помню, — кивнула Лукерья.
— Яр разорвал твою связь с младенцем, и Миленка благополучно появилась на свет, как все дети из чрева матери, крикливая, крепкая.
— После чего я уснула… — припомнила с ужасом Лукерья.
— Мы усыпили тебя, — подтвердил Щур. — Я отвел Яра к вам в баньку, где он приказал распороть ему живот ножом. Причем ни обезболивающего средства, ни сонного он не мог на себе использовать, ведь должен был еще и чары наводить на младенца. Разделся, зажал в зубах скрученное полотенце, лег на лавку — и я стал его резать. Эх, знала бы ты, сколько потов с нас сошло в той баньке без всякого пара!
Лукерья прикрыла глаза, представив. Ей сделалось душно и дурно, она отпустила руку колдуна.
— Зато сколько счастья было, когда Мирошку достали, обмыли от крови! — с теплом вспоминал Щур. — Такое облегчение! Уж не знаю, как Яр, он тогда едва дышать мог, а я слезами умывался и хохотал в голос, до того радовался.