Сережа берет шпагу, которыми сражались толстые мушкетеры, пересекает темную студию, поднимается к буфету, тихо, как кошка, перепрыгивает через прилавок.
Вот он, этот ящик. Внутренний замок. Сережа достает из кармана перчатки, натягивает их, просовывает шпагу в щель, наваливается всем телом.
Острие шпаги с грохотом отламывается.
Сережу прошибает леденящий озноб. Он падает, вжимаясь от страха в пол. У вахтера внизу играет радио. Сережа поднимается. Снова просовывает в щель шпагу. Опять наваливается всем телом. Сжимаясь, дерево под металлом издает странный, едва шипящий звук.
Он отдыхает. Просовывает шпагу подальше. Щель между ящиком становится шире, шире. Он наваливается снова. Квадратик металлического запора свободен. Планка с отверстием, врезанная в прилавок, больше не держит его.
Удерживая шпагой прилавок, другой рукой он выдвигает ящик.
Сердце останавливается.
Ящик пуст…
Нет, деньги там есть. Но не те, что он видел днем. Здесь нет кучи, а тонкая пачечка рублевок и мелочь. Мелочи много — ею усыпано все дно, тут встречаются и металлические рубли, но той, той пачки нет.
Раздумывать нельзя.
Сережа хватает деньги, сыплет в карман мелочь. Потом задвигает ящик обратно, достает сломанную шпагу. Прилавок опять накрывает запор. Следы от шпаги видны ясно, но замок закрыт.
Сережа нагибается, подхватывает обломок шпаги, на цыпочках идет вниз, пробирается в студию, затем в декорационный склад. Забрасывает шпагу за теснину фанерных щитов. Обломок кладет в карман.
Потом идет к выходу.
На вахте сидит тетя Дуся. Дежурит она по очереди — то на радио, то здесь. Вахтерша разглядывает его приветливо.
— Задержался? — спрашивает она.
— Сегодня две лампы лопнули, — говорит он. — Такой грохот! Менял…
Сережа переставляет ватные ноги, в голове ухает колокол. Он чувствует себя голым на каком-то церковном шествии. Вокруг много-много людей, но он их не видит. Он только знает, что они разглядывают его и в такт шагам колотят в колокол.
Он приходит в парк возле студии. Бессознательно находит кусты, за которыми пил коньяк с Андроном. Ложится в траву.
Он лежит ничком. Сухие былинки колют щеки и лоб. Мимо, за кустами, проходят люди. О чем-то говорят. Смеются. Сережа слышит обрывки фраз, и ему кажется, что все рассказывают о нем.
— Я ему говорю, ну идешь?.. Подожди, отвечает, надо сообразить… — смеется женский голос.
— Ну смотри, ну смотри, если так дело пойдет… — резко говорит мужчина.
— Ты мне лучше ответь, кто виноват?.. — скрипит старуха.
— Бежим скорее, а то догонят… — шепчет мальчишка.
Сережа поворачивается на спину, в кармане перекатывается мелочь. Он вскакивает. Расстилает платок. Достает деньги. Считает их.
Руки трясутся. Он то и дело поглядывает на кусты и от этого сбивается. Снова считает.
Заканчивает в полном изнеможении. Двадцать девять рублей шестьдесят копеек.
Он заворачивает деньги в платок. Получается небольшой узелок. Кладет его рядом. Опять лежит. Вечерний воздух холодит грудь, земля — спину.
Глаза у него открыты, но он как бы в забытьи. То слышит и ощущает окружающее его. То оказывается впотьмах.
Потом его встряхивает кто-то.
Сережа садится, озирается, но никого нет.
— Украл! — шепчет он. И повторяет с ужасом: — Украл!
То, что встряхнуло его, наполняет тело холодом, обрывает сердце, швыряет вниз, в бездонную глубину. Сережа вскакивает и бежит.
— Украл! — повторяет он. — Украл, украл, украл! Двадцать девять рублей шестьдесят копеек!
Может, если бы он украл триста, пятьсот, тысячу — сколько там было вначале, — его бы теперь сотрясало от страха, от ужаса. К страху он готовился. Он знал, на что идет. Но он украл не триста, не пятьсот, не тысячу. Двадцать девять рублей шестьдесят копеек. Мелочью! И в этих ничтожных рублях, да еще железом, заключалось большее, чем страх. Низость! Мерзость! Подлость!
Его сотрясает от унижения. Он хотел украсть по нужде и собирался отдать эти занятые таким способом деньги. Деньги были ему нужны — и хотя это, конечно, преступление, но преступление объяснимое, вынужденное.
Но как он объяснит эти двадцать девять рублей шестьдесят копеек? Даже себе — как?
Сережа то бежит по улице, то вдруг останавливается, прижимается к столбу, то идет скорым шагом — куда, зачем, к кому?
Вор! Хорош вор! Мелкий паскудник! Двадцать девять рублей шестьдесят копеек!
Малость суммы подчеркивала низость поступка, поступок от этой малости лучше не становился. Он украл! Он вор! Только в кино гангстеры хладнокровны и великолепны, в самом же деле это мерзко, гадко, дерьмово… Зачем он все это сделал?