Но попробуйте сказать членам такого сообщества, что у них семья не очень-то благополучна. Могут рассердиться, обидеться. И нередко окажутся по-своему правыми. Есть категория людей, которых устраивает именно такой образ жизни. Для них мучительным и тяжким был бы любой другой уклад бытия. На мой взгляд, и здесь все должно решаться с позиций нравственности, а не внешнего антуража. Никому не во вред, никому не в обиду и досаду, лишь самим им. Да, может, и не вред это для них вовсе. Тогда совсем хорошо. Правда, мне неоднократно приходилось слышать, как детишки из таких домов сетовали на свою неприкаянность. Не хватало им тепла, заботы, уюта. Жались они к товарищам, у которых дом был надежной защитой и опорой.
Тип семьи № 3 — «дом-служба». Едва ли не самый противоречивый тип. Все делается в нем исключительно добросовестно, обстоятельно, на прочной основе, по регламенту, по последнему слову науки и техники. Казалось бы, вот образец для подражания. А мне недостает в нем импровизации, непосредственности, игры, творчества, наконец. Чтобы управлял делами в этом доме не один суровый господин — Долг, но и веселое, беззаботное чувство любви и свободы.
Тип семьи № 4 — «дом-каторга». Неужели, удивится читатель, и такой типаж может претендовать на звание сколько-нибудь благополучного? Может. Коллективное и добровольное заключение в четырех стенах может почитаться вполне приемлемым для категории людей, не знающих иного стиля и образа жизни. Бывает, брань, ссоры, взаимные мучительства становятся не просто привычными, но даже необходимыми. Любовь-ненависть иной раз крепче привязывает людей друг к другу, чем вялое, спокойное сожительство. Члены подобной семьи находятся в состоянии перманентной войны всех со всеми. Но попробуйте расселить их, они же с тоски зачахнут друг по другу или начнут возводить в отдельной квартире «филиал» прежней каторги.
Дети из таких домов выходят закаленные, зубастые, умеющие отстаивать себя, свои интересы и позиции, не оглядываясь на других.
Среди самых светлых впечатлений и воспоминаний — образ замечательной семьи ленинградцев Мальцевых: Михаила Дмитриевича (давно умершего, но нимало не забытого), ученого, добрейшего человека, прекрасного мужа и любящего отца; его жены — Зои Романовны, чистого, преданного, самозабвенного без позы человека, учительницы для своих и чужих детей. Я узнала их в тяжкие для семьи годы: свежа была и кровоточила рана, оставленная в их душах смертью сына Валентина, погибшего в партизанском отряде при защите Ленинграда. Его портрет ныне помещен в школьном музее 272-й ленинградской школы. Дочь Ирина приняла на свои детские плечи и горечь потери, и всю сосредоточенную на ней любовь родителей.
В этом доме мы, одноклассники Ирины и ее друзья, вдыхали особый воздух того самого кровного содружества, которое на все времена стало для меня желанным образцом, не выдуманным, не отвлеченным, живым и осязаемым. В единственной комнате, разделенной книжными стеллажами на общую «столовую» и кабинет Михаила Дмитриевича (тут же по совместительству кухня с керосинкой), скромная и лишь необходимая мебель была так ловко размещена, что для каждого образовывался собственный уголок, в котором человек устраивался на свой манер и вкус.
Вообще в этой семье всячески поддерживалась «автономия», ненавязчивое внимание друг к другу: кто чем занимается, куда идет, каждый решал сам, ставя других в известность о своих намерениях. В таком стиле общежития не было нужды контролировать поведение домочадцев. «Раз ты действуешь так, значит, тебе это действительно необходимо». И никто не оспаривал просьбы сделать что-то. «Коли ты просишь, значит, не можешь почему-то сделать сам и нуждаешься в помощи». Здесь царила безусловная, априорная уверенность в порядочности и трудолюбии каждого, как в иных семьях правит внутренняя уверенность, что «сожитель» только и озабочен тем, как бы свалить труды и заботы на плечи другого, а самому ухватить побольше удовольствий да полакомей кусок.