Несогласие с первой формулой высказал на семинаре другой авторитет, который счел, что приведенных трех показателей недостаточно для того, чтобы признать определение полным. Потому что при наличии всех трех «составляющих» настоящей семьи может не быть вовсе, если между ее членами нет взаимопомощи, что и необходимо ввести в научное определение. Демограф возражал оппоненту весьма решительно. И демографа можно понять: если ввести в понятие семьи нравственно-психологический элемент, оно обретет ту многозначность, которой и отличаются нравственно-психологические категории. Кто и как понимает взаимопомощь, с каких позиций ее оценивает, какими мерами меряет? Одним ведь и полного самопожертвования со стороны «половины» бывает мало, а другие довольствуются крохами участия и внимания… И все-таки, на мой взгляд, очень своевременно прозвучали слова в споре: трехзвенная формула есть не что иное, как формула СТАРОЙ семьи, что являла собой прежде всего хозяйственную единицу. Отсюда и главные признаки семьи были внешние и вещные: общее жилье, общий бюджет, а отношениям между членами этой «хозединицы» отводилось второстепенное место.
Если и теперь принять классическое определение, то вполне может сложиться убеждение: нынешняя семья теряет свою основу, свой фундамент. Ни бюджет, ни жилье всерьез не являются главными связующими звеньями в отношениях большинства современных супругов, не играют решающей роли в прочности, надежности их союза, в отношениях с повзрослевшими детьми. Родственные же узы нередко заменяются и компенсируются широкими дружескими, профессиональными соединениями «по интересам», как мы говорим. Оттого ныне многие объединяются не по «кровноплеменному» признаку, а по духовной общности.
А коли так, скажет читатель, то, видимо, можно признать вслед за теми, кто настроен пессимистически: в недалеком будущем исчезнет семья, как некогда исчез ее укрупненный вариант — родовая община. И тут, как говорится, нечем было бы крыть и надо было бы прекращать все дебаты о сущности семьи, если бы, если бы… мы точно не знали, что никогда — ни прежде, ни тем более теперь — приведенные здесь основания не составляли для любящих людей представлений о семейном благополучии и счастье. Что всегда были две формулы семьи: де-юре и де-факто. Если первая точно выражалась в трехзвенной формуле, то вторая никогда ею не ограничивалась. И мечтой, идеалом была семья, покоящаяся на сердечной привязанности, на душевной близости, а не на счетах-расчетах, хозяйстве и вещах. Кроме, конечно, откровенно мещанского идеала, для которого как раз хозяйство (хорошее, крепкое), жилье (добротное, просторное) и «родственные связи», то есть готовность перегрызть «чужаку» горло за «своего», пусть и ненавистного, почиталось признаками хорошей семьи и прочного дома. При этом мещанские установки могли исповедоваться представителями самых разных слоев населения: от крестьян до царской фамилии (недаром многие исследователи-историки называли последнего русского царя Николая II махровым мещанином). Однако и в домах-крепостях сплошь и рядом происходили бунты и взрывы и именно против основных «семейных устоев»: против заботы об укреплении «хозяйственной единицы» ценой страданий, ценой подчинения вещным интересам желаний и стремлений всех членов ячейки. В таких случаях стражи крепостей мрачно предрекали конец света и прежде всего семьи.
Хочу напомнить читателю страшную и трагическую фигуру из романа М. Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы». Глава семейства, Арина Петровна, под конец жизни пришла к печальному сознанию:
«Всю-то жизнь она что-то устраивала, над чем-то убивалась, а оказывается, что убивалась над призраком. Всю жизнь слово «семья» не сходило у нее с языка; во имя семьи она одних казнила, других награждала; во имя семьи она подвергала себя лишениям, истязала себя, изуродовала всю свою жизнь — и вдруг выходит, что семьи-то именно у нее и нет!
— Господи! Да неужто ж у всех так! — вертелось у нее в голове».
Конечно, и тогда так было не у всех.