Так что ж, продолжать видеть в этих охранительных мерах средство «угнетения женского сословия», пережитки домостроевщины или разглядеть в традиционных правилах разумные начала? Ф. Энгельс не раз высказывался с критикой тех социалистов, которые в справедливых протестах против общественного неравенства женщины готовы были забыть ее природные особенности, не принимали в расчет особые условия, необходимые для ее физического и нравственного развития. «Меня же, признаюсь, — писал он в одном письме, — здоровье будущего поколения интересует больше, чем абсолютное формальное равноправие…» Русские мыслители-демократы, в XIX веке отдавшие немало сил борьбе за женскую эмансипацию, тоже решительно настаивали, что воспитывать нужно «девочек как будущих матерей», потому что «без образования матерей семейства действительно нельзя водворить совершенно правильных и добрых отношений в семействах» (Н. Добролюбов).
Современные сторонники «нераздельного», то есть бесполого, воспитания ссылаются на примеры из опыта разных народов. Дескать, у некоторых жителей нашего Крайнего Севера до последнего времени не было никакого различия в занятиях, играх у девочек и мальчиков. И те и другие рыбачили, охотились. И внешним видом они почти не различались: кухлянки да торбоса. А тем не менее народ не перевелся. Детская стайка расчленялась лишь в пору наступления половой зрелости. Заневестилась девочка, изволь себя держать по-иному, заниматься женскими делами. Вспоминают в спорах и обычаи племен, населяющих южные жаркие страны. Там вроде бы ребятишек взрослые совсем не делят, пока не наступает пора ритуального посвящения мальчиков в юношество, а девочек в девичество.
И что же это доказывает? Да, по правде сказать, ничего особенного. Действительно, в условиях, далеких от цивилизации, другой «набор» правил и ограничений действует. Люди там выживают более закаленные. Что и говорить про подростков, если новорожденных в снегу купают. Поэтому для северянки девочки рыбалка и охота на мелкого зверька не тяжесть. Но и там лассо на рога оленьи накидывают только мальчишки, и только им поручают выездку оленей, и на охоту на крупного зверя девчонок не берут. И в южных краях кокосовые орехи с высоченных пальм добывают мальчишки, хотя и девочки проворны, как кошки. Да не пускают их. Не берут их и в море, они, как и их мамы, ждут рыбаков на берегу.
Мы почему-то никак не примиримся с мыслью, что ограничения возможностей не всегда означают неуважение к лицу, которому что-то запрещается, или стремление подчеркнуть его «второсортность». Иногда запреты означают признание исключительности, особой ценности того, кого стараются уберечь. Вот если бы мы это сами до конца уяснили и смогли толково внушить дочерям, не страдали бы они, подрастая, от всяческих «комплексов неполноценности», не видели бы в своей судьбе несправедливость людскую.
Как видим, забота о теле нередко теснейшим образом связана и с моральным здоровьем ребенка. Только связь эта сложная. В одних случаях и впрямь в здоровом теле поселяется здоровый же дух. В других, напротив, чрезмерные телесные заботы и тревоги вытесняют духовные интересы. А поскольку мы убеждены в решающем воздействии матери на формирование жизненных установок дочери, то приходится прислушиваться к упрекам, которыми осыпают отцы своих безрассудных «половин»: «Вот плоды твоего воспитания!» И указывают на такие распространенные девчоночьи пороки, как тряпичное тщеславие, безоглядное кокетство, неустойчивость в привязанностях и увлечениях.
С приближением «опасного возраста» дочка все больше прилепляется к матери, делая из нее свою подружку — хранительницу сердечных тайн. Все перипетии ранних «любовей» обсуждаются с мамой. (Правда, снова вспоминая Льва Толстого, можно увидеть, как предельно искренни могут быть дочери с доброжелательным и чутким отцом. Но такое встречается нечасто.) Папа обычно только вслушивается в бесконечные шушуканья своих «девчонок». Он и сам бывает взволнован, обеспокоен происходящими на его глазах превращениями, что творятся с его дочкой, и боится приоткрыть заповедную дверь тайников ее души. А уж разговаривать с дочкой «про это» он никак не решается. Он сам не может видеть в дочери женщину, оттого страшным, порой кощунственным кажется ему, что кто-то может смотреть на нее с плотским вожделением.
Страх за ее чистоту, которую могут осквернить небрежные руки, приводит к тому, что, защищая ее душу, он нередко наносит ей самые тяжелые раны. Ведь веру в мужскую любовь и честность ломают в девичьих душах не одни донжуаны, пожиратели женских сердец. Перечитайте снова сцену в доме Полония в «Гамлете». Отец и брат Офелии Лаэрт внушают девушке: нельзя доверять чувствам и клятвам Гамлета. Уверения в любви могут быть лишь шумным голосом молодой крови, а не голосом души. Это они знают по собственному опыту. Честно говоря, подобные наставления можно услышать и теперь. А потом сами же мужчины негодуют: «О женщины! Вам имя — вероломство!» Не оглядываясь, не вспоминая, кто первый сломал веру в мужчин у дочерей и сестер.