За всё время нашей беседы князь первый раз посмотрел мне в глаза. Не скажу, что выдержать его взгляд было легко, но как-то справился.
— И, надо полагать, на тех же условиях, о которых мы с Андреем Васильевичем уговорились касательно Александры? — понимающе сказал князь.
— Совершенно верно, — я постарался, чтобы голос мой звучал спокойно. Кажется, у меня получилось.
Князь снова задумался и, похоже, это опять надолго. Что ж, чем занять себя, пока Дмитрий Сергеевич размышляет, у меня было — я потихоньку начал раскачивать предвидение. Что оно так и продолжало молчать, меня, понятно, не радовало, однако же не говорило оно и о каких-то препятствиях, а это уже обнадёживало.
— Что же, Алексей Филиппович, — голос князя вернул меня к действительности, — я готов и отдать за вас Варвару, и выдать за Азарьева Александру, — но не успел я ощутить вкус победы, как князь продолжил: — Принесите мне расписку, что Татьяна Андреевна написала Ломской при получении денег — и всё будет по-вашему. Даю вам в том слово.
Да... Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Примерно так я воспринимал поставленное мне условие. Однако же княжье слово — это вам не просто так. Видно, вся эта история крепко сидит у князя в печёнках, раз он готов выполнить мои, не скрою, неумеренные запросы ради её завершения. И никакого выбора князь Бельский мне не оставил — разве только, как говорили древние, со щитом или на щите. Мелькнула, конечно, мыслишка, что князь лукавит и бумагу с подписью госпожи Луговой уже давно нашёл и сам, но... В прошлой моей жизни я бы крайне удивился, если бы оказалось иначе. Здесь — нет, здесь слово, даже данное без свидетелей, что-то значит. Да и почему без свидетелей-то? Бог всё видит...
— Хорошо, Дмитрий Сергеевич, — выдержав небольшую паузу, ответил я. — Я принесу вам расписку.
— Тогда, Алексей Филиппович, позвольте предложить вам вина, — князь имел все основания быть довольным и даже не пытался своё состояние скрыть. Я, конечно, не стал бы утверждать, что сам оснований для довольства не имел, но скрыть охвативший меня азарт всё же попытался — успешно или нет, уж не мне судить.
— Благодарю, Дмитрий Сергеевич, — согласился я. — С удовольствием!
...Дома мой доклад о походе к князю выслушали со всем возможным вниманием.
— Сможешь раздобыть эту расписку? — испытующе спросил дядя, когда я закончил.
— Придётся, — поскромничал я, на чём обсуждение и прикрыли. А что мне ещё оставалось? Князь обещал мне полное исполнение желаний, но ведь переиграл же меня вчистую! Как ни крути, а именно я буду решать его сложности! И деваться мне от того некуда. Силён князь, ох и силён...
Удалившись к себе в комнату, я разлёгся на кровати и принялся соображать, где и как чёртову расписку следует искать. Тут, впрочем, долго я не думал. Искать её нужно у Лизунова и только у него. Не обязательно дома, он может прятать её и ещё где-то, но где она, этот паскудник знает. Почему я так считал? Да потому, что не смог бы Лизунов вымогать с князя Бельского деньги, если бы не имел на руках эту расписку. Лихости и наглости у него на такое не хватило бы. Да и сам же Лизунов говорил, что хотел срубить денег и спокойно на них жить, а на такое он бы уж точно не надеялся, если бы деньги с князя получил, а расписку не отдал. Что же, значит, надо сообразить, как задействовать Шаболдина в поиске расписки, да так, чтобы сам пристав её не прочитал. Хотя что тут соображать-то? Тайный исправник Мякиш и матушка уже Бориса Григорьевича к тому подготовили, заставив его проникнуться всей важностью сохранения тайны. Мне остаётся лишь воспользоваться их стараниями.
Глава 29. Триумф
Старший губной пристав Шаболдин, дай Бог ему здоровья, долгих лет жизни и удачи во всех делах и начинаниях, пошёл мне навстречу и устроил так, что Лизунова я допрашивал один. Более того, запись допроса не предусматривалась. Ну а что, велело приставу начальство не вести никакого розыска в отношении госпожи Луговой, он и не ведёт. И никаких бумаг, говорящих об обратном, тоже не будет. Ну вот нет такого розыска, и всё!
Ясное дело, привели Лизунова в допросную губные, но Шаболдин сначала удалил их, а потом вышел и сам. Я же, соответственно, зашёл.
Выглядел Лизунов плохо. И так-то наружность его мне не нравилась, а длительное пребывание под замком с мыслями о скорой отправке на каторгу её только ухудшило. Ничего, сейчас ему будет ещё хуже...
— Ну что, Лизунов, плохи твои дела, — хмурому и подавленному Лизунову я говорил это подчёркнуто жизнерадостным голосом. Решил, знаете ли, устроить театр одного актёра и играть доброго и злого следователей одновременно и единолично.