Не было случая, чтобы Старичку не уступили место, даже если автобус переполнен настолько, что людей из него выдавливает через верхний вентиляционный люк. Бывает, что место Старичку уступает какая-нибудь древняя, старше него, бабуля, - уступает безропотно, добровольно, поскольку у неё невольно возникает мысль: Старичок этот вот-вот скончается, ещё несколько минут - и все, а она будет мучиться от того, что не уступила умирающему человеку место, не облегчила ему страдания в последние минуты.
Усевшись поудобнее, Старичок на несколько минут затихает, а потом вновь начинает дыряво, будто умирающий, сипеть... Редко какой человек не обратит на Старичка и его немощное сопение внимание - все обязательно обращают и иногда даже начинают подавать деньги, прямо в автобусе. Кладут в дрожащие слабые руки пятерки, десятки... Меньше пятерки подавать стесняются.
Так и живет наш Старичок - вызывая всеобщее сочувствие, - так и считает годы.
Все, что происходило в стране, его не коснулось: ни перестройки, ни перестрелки, ни ваучеры с "эмэмэмами", ни война в Чечне, ни взрывы в Москве и Пятигорске - ничего. Старичок благополучно оберегся от информационных эмоциональных стрессов, кутался в свой вафельный шарф, застегивал горло булавкой, принимал подаяние как должное и жил себе, жил, ходил с палкой по Белокаменной, покашливал, пугая собак и робких старушек-ровесниц своим кашлем: "Кхе-кхе! Кхе!"
Иногда можно было наблюдать и такую картинку. Заходил Старичок, допустим, в теплый, хорошо отапливаемый в зимнюю пору современный магазин, гремя полами своего старого резинового плаща, критически разглядывал полки с товарами. "Кхе-кхе, кхе!" - крутил носом, но ничего не покупал, а, отогнав от себя продавщицу, - "Кхе-кхе, кхе-кхе!" - резко разворачивался и направлялся к окну. Там снимал с шеи серый, цвета пыли с копотью шарф и расстилал его на подоконнике.
Получалась некая обеденная скатерка. Старичок вынимал из кармана пакет со сметаной - бумажный, похожий на маленькую египетскую пирамидку, сметану Старичок любил больше всего на свете, - доставал завернутую в газету ковригу хлеба, пару яиц и расставлял это богатство на скатерке.
Садился рядом на подоконнике и начинал есть. Ел он громко, чавкая и ковыряясь ногтем в зубах, ехидно щурил свои влажные, с опухшими веками глаза, презрительно поглядывая на покупателей и продавщиц. Ему казалось, что все они покупают не то, впустую тратят деньги. Сметану из пакета он выдавливал прямо в рот, заедал её хлебом; кашляя, брызгал вокруг себя белой слюной. Иногда в груди его рождалось глухое ворчание, как у большой больной собаки, глаза стекленели - значит, Старичок видел нечто такое, что вызывало его особое неудовольствие.
Вареные яйца он лущил очень ловко, двумя движениями: большим пальцем правой руки снимал правую половину скорлупы, будто маленькую аккуратную каску с чьей-то круглой головы, большим пальцем левой руки - левую половину скорлупы. В ладонь соскальзывало чистое, совершенно голое яйцо.
Старичок засовывал яйцо в рот целиком и так же целиком глотал, не разжевывая, потом шарил рукой по дну кармана, доставал оттуда несколько серых крупинок соли и швырял следом себе в бороду. Старичок никогда не промахивался, и крупинки рыбацкой соли отправлялись следом за яйцом в желудок.
Заканчивал Старичок свою трапезу десертом. Как и положено в "лучших домах Лондона и Парижа", - доставал из кармана луковицу, сдирал с неё тонкую шелковистую кожурку и со смаком всаживал в сочный луковый бок пеньки стершихся коричневых зубов, а на лице его появлялось сладкое выражение, будто Старичок тешил себя некими невиданной вкусноты фруктами, слезящиеся же глаза продолжали хищно следить за всем, что происходило в магазине. За тем, как две толстые, с отвисшими подбородками перекормленные тетки покупали десять бутылок дорогого коньяка "хенесси", а затем волокли его в фанерном ящике к большому серебристому "мерседесу", за нищей старушонкой, забредшей в этот магазин и едва не грохнувшейся в обморок от роскоши, обилия товаров огромных, в полстены, зеркал и отражающейся в них еды зеркала создавали впечатление, что еда здесь была кругом, из неё состояли стены, перекрытия потолка, пол, воздух - все. Старичок прокалывал нищенку взглядом и брезгливо приподнимал верхнюю губу.
- Ты, кхе-кхе, при коммуняках, небось, заслуженной учителкой была?
На глазах нищенки появлялись слезы, она, придерживаясь одной рукой за стену, задом, задом, униженно горбясь, выдавливала себя из магазина.
Старичок смеялся - он не любил бывших заслуженных учительниц, готовых при первом удобном случае прочитать мораль кому угодно, хоть самому Ельцину, - время морали осталось позади и то, что было, - не вернется... Старичок хоть и не знал этого, но догадывался. Смяв пирамидоподобный пакет от сметаны, совал надрезанный острый угол в рот, ещё раз сминал его, уже посильнее, выдавливал остатки вожделенного продукта на язык и сладко чмокал.
- Кхе-кхе! - запоздало Старичок подавал голос - нищенка уже скрылась за дверью. - Кхе-кхе-кхе! - Это его "кхе-кхе-кхе" было выразительным. Старичок умел вместить в него очень многое: презрение, злость, угрозу, словно бы он хотел догнать бывшую учительницу и украсить парой синяков её сморщенный портрет.
Закончив трапезу, Старичок ссыпал с вафельной своей скатерки крошки в ладонь, затем решительным броском отправлял крошки в рот и удовлетворенно похлопывал себя пальцами по губам. Свернув серую скатерку, превращал её в шарф, натягивал себе на шею и сбоку закалывал булавкой. Пакет из-под сметаны он небрежно бросал на пол.
Ни одна из продавщиц, - а это были девушки, которые за словом в карман не лезли, - не смела сделать Старичку замечание. Ни словечком, ни полусловечком, ни четвертьсловечком, ни... ни даже запятой, в общем. Только когда он покинул магазин, трое продавщиц кинулись к подоконнику.
- Ну и амбре! - сморщились они дружно и так же дружно помахали перед собою ладошками, потом боязливо оглянулись: а не слышит ли их Старичок?
Похоже, это у них было специально отработано, а точнее, получено в каком-то диковинном современном торговом училище: и мыслить слаженно, в унисон, и говорить. Очень занятные были эти девицы, и напрасно они считали, что Старичок их не приметил. Он их приметил. С тем, чтобы заглянуть как-нибудь в этот магазин еще.
- Сто лет этот фрукт не мылся, - сказала одна продавщица.
- Больше, чем сто, - сказала другая продавщица. - Как родился, так и не мылся... Ни разу.
На несколько минут они включили все, что имелось в магазине по части "освежения воздуха" - вентиляторы, кондиционеры, обдуватели, преобразователи, ионизаторы воздуха и тому подобное, помогали могучей технике тем, что махали перед собой ладошками, а когда через полчаса выключили, то оказалось, что дух Старичка не выветрился, в воздухе ещё попахивало гнилью, потом, ещё чем-то противным, чему и названия нет, и снова включили всю технику. Плюс ко всему открыли окошки, форточки и дверь. И все равно дух Старичка стоял в магазине, такой он был едкий, прочный, заполз в щели, застрял между магазинной утварью и не хотел никак выбираться из помещения.
...У Старичка была племянница - милая скромная девушка, которая в школе поражала успехами: по математике она уже одолевала институтскую программу, по литературе вместо сочинений писала фантастические рассказы на вольную тему, кроме немецкого языка, положенного ей по школьному перечню предметов, она изучала ещё английский, французский, испанский и датский. Словом, очень славная и очень талантливая это была девушка. Родные на неё нарадоваться не могли. Казалось бы, девушка с такими требованиями к себе должна быть синим чулком, прыщеватой дурнушкой, насквозь пропитанной книжной пылью, ан нет - при всем этом племянница Старичка была очень красивой, с длинными ногами и милым большеглазым лицом.