Да и притом пятнадцати лет, даже моложе пятнадцати лет - совершенно здоровые дети и от здоровеннейших родителей все равно умирают! Вспомните так называемый "родимчик" детей - сколько от него гибнет! Вообще, людей, детей, юношей во всяком возрасте - бездна гибнет. Это ужасно грустно, но эти волны жизни, столь скорбные, эти фимиамы слез и рыданий около молодого гроба - неужели же сравнить их с тупоумным: "издать закон, чтобы не женились". У меня девяти месяцев умер ребенок - прекрасный, поистине прекрасный. Сколько воспоминаний! Да я воспитывался около него. И он, хоть только девять месяцев, разве не знал своих радостей, своей огромной, хотя для нас и малопостижимой, поэзии? Он не спал ночью, по-видимому еще здоровый, но в сущности уже больной. Утомленные его закачиванием, мы, бывало, вынесем его к свету. И вот, поставишь его детскими ножками на письменный зеленый стол: пораженный видом лампы, он взглянет на нее огромными темными глазами и весь сияет восторгом, теперь я знаю - болезненным восторгом. И все лицо горит, сияет жизнью. Ночью я носил его по комнатам (темным), и вот, бывало, остановишься у окна, а против окна горел газовый уличный фонарь: и опять он смотрит на него, долго-долго смотрит задумчивыми большими глазами. И такое у него бессмертно-прекрасное в это время бывало лицо. Раз я его обидел: он что-то скапризничал, и я резким движением передал его мамке, воскликнув: "У, козел". Я рассчитывал, что девяти месяцев ничего нельзя понять, но он жалобно-жалобно закричал, именно от окрика, от огорчения и быстрым энергичным движением уткнулся личиком в мамку. Сейчас же я его взял и утешил; и он утешился. Умирая, он тягостно страдал. Так что же, "лучше, чтобы всего этого не было"? Нет, лучше - чтобы было. Это - неизгладимые воспоминания для живых, а для него... каждый день жизни был все-таки день жизни, содержание, кажется - радость, иногда - скорбь, под конец - тягостная скорбь. Но, все-таки, это не пустой ноль, не ужасный ноль.
Хуже нуля ничего нет. Через десять лет я умру, вероятно, - умру. Так что же, мне взять веревку и заранее повеситься? А "не родиться ребенку, потому что он, наверное, в пятнадцать лет умрет", все равно, что повеситься в пятьдесят лет, потому что "шестидесяти пяти лет я, наверное, умру". Пятнадцать лет жизни - и давай сюда, два года - и все-таки давай; девять только месяцев - и все же давай и давай. Все - давай, все - в жизнь! А смерти - "кукиш с маслом", уж простите, до того я ненавижу этого врага рода человеческого (смерть). "Да будет благословенно имя Господне", "Бог дал - Бог и взял". Нам приходится только покориться этому, учиться из этого.
Аккуратно, по-чиновнически, со счетами в руках победить смерть или даже ее ограничить - нельзя. Г. А-т привел прекрасный пример смерти от тюфяка, купленного на Александровском рынке. Я иду по улице, упала вывеска мне на голову - и я умер. В одном знакомом мне семействе смерть вырвала троих прекрасных мальчиков: заражение (дифтеритом со скарлатиной) произошло в конке, едущей от клиники Виллие в Лесной (кстати: в конках по направлению к клиникам, вероятно, ездят ужасно много заразных больных: и тут бы нужна какая-нибудь дезинфекция или хоть маленькое, в одно-два сиденья особое "отделенье", и с отдельным в него входом). Неужели все это возможно "пресечь заранее"? "Лучше не родиться, а то будут больны". Но даже больное существование радостно; все-таки дышишь. Дышишь!.. Пока мы здоровы "как сорок тысяч братьев", применяя выражение Шекспира, - мы не ценим "только дыхания". Нам кажется, жизнь тогда "в жизнь", когда она сыта, беспечна, красна и румяна. Но вот мы заболеем: а, тогда мы оценим, "что значит "только дышать"! Дайте и дайте подышать! Вечно буду в постели, с болью, с нытьем: но дышу! Пришла жена и подержала за руку - радостно! Пришел друг и поговорил - опять радостно! Сколько радостей, океан радостей - у постели больного, "едва дышащего"! - "Но, может быть, ему умереть? дать опиума? ведь он устал?" - О, никогда!..