Вообще все дело тут не в прощении втихомолку, а чтобы, держась за чью-нибудь руку, - стать перед народом. И вот этой "руки друга", и именно в единственном случае подобного Катюшиному рождения, не даст и не может (дух всей истории) дать священник. Тогда разом рухнула бы вся Византия; священник - около рождающей, ее защитник, ее дух утешитель! Новая эра, новая цивилизация! Не знаю, чувствует ли это читатель, что тут поправилась бы "неправильность установки колонн Исаакиевского собора". Во всяком случае, новый дух и новое упоение на 1000 лет. И вот манифестовать не может ни один священник, и никогда ex cathedra не скажет, перед самой могилой не скажет, удерживающего от могилы глагола. То есть лично и за себя, как "отец Иван", как "отец Петр" (человек), тайно он повторит Иисуса; но, открыто и как член церкви, от имени церкви он хотел бы повторить Иисуса... но две тысячи лет какого-то, очевидно, в самой церкви происшедшего искривления производят спазму в горле священника, и он не может пойти по следу Иисуса и прямо не выполняет Его заповеди, Его притчи... Какой-то дух мешает, на место Иисуса вселившийся в него и запрещающий ему говорить. Дар напрасный, дар случайный.
.................................
Мчатся тучи, вьются тучи,
Неведимкою луна
Освещает снег летучий.
Мутно небо, ночь мутна...
...........................
Сколько их, куда их гонят?
Что так жалобно поют...
.............................
Да, стишок. Оставим стишки и обратимся к прозе. "Не верю! Боже, помоги моему неверию"! О, человек всегда с Богом. Ведь Никанор, как человек, как "сын родимой матушки" - и с верою, и с упованием: и он эту веру, от "родной матушки идущую", и зовет в помощь... епископскому неверию! Вот суть дела. И Катерина в "Воскресении" после убийства своего ребенка говорит:
- Какой там Бог, никакого Бога нет.
Это "не верю" же Никанора. Но она трансцендентно связана уже с Нехлюдовым и, вот как кровная его половина, вопит:
- Пойду на суд Божий... и не возьму тебя с собой.
Эта вера в суд Божий и есть та вторая же вера у Екатерины, которая и у Никанора ("родная матушка") все спасала. Вера крови; молитва - семени. О, конечно, не в эмпиричных их данных, ибо кто же и диалектику Платона смешает с "мозгами" Платона, но лучи этой крови и этого семени "прямо у Боженьки", беспрерывно с Ним и "все спасают"... в "нашем неверии". А когда так, то, родив, Катюша и вправе закричать, или философ вправе ей подсказать:
- Родила и свята. И еще добавить:
- И пойду, как мать, на суд к Богу; и спрошу у Отца, точно ли Он заповедал Сыну осудить меня: ибо на земле сказали, что Сын Твой, Отче, осудил меня непрощеным осуждением. И осудила меня земля вовслед Сыну Твоему и именем Сына Твоего и разлучила меня, Отче; от моего рожденья, и отторгнула его от грудей моих, и разбила о камень, как пели израильтяне о вавилонянках.
У церкви нет чувства детей; нет, и она не развила его в себе исторически. Детей не в линии: "вперед", "станут гражданами", "выучатся", и "хорошо, если бы выучились в моей церковно-приходской школе"; а в линии - назад, к совершенному младенчеству, к поре кормления материнскою грудью, к первым пеленкам, крику родившегося, к труду и страху и тайне беременности и зачатия... и далее... тот свет! Вот к этому "тому свету", в чем бы он ни заключался, в линии предшествования рождению церковь глуха, неведуща, бесчувственна. Она чувствует только "тот свет" - замогильный, т. е. она держит в руках только половину (трансцендентной) истины. От этого она ублажает покойника: какие песнопения, и в мире, в цивилизации, в истории - как эти чудные песнопения новы, оригинальны! Еще ублажаем мы "святые мощи". Какая идея! Не только "дух есть", есть "святое" в этом тлении нетленном! Ведь тут целая философия. Мы не пытаем ее; бесспорно, однако, что мощи есть обратный полюс колыбели и зачатия. И вот для зачатия и колыбели у церкви нет ни молитв, ни лобызания, ни даже простого "здравствуй". Ни - "здравствуй", ни - "гряди в мир", "дщерь моя", "отрок мой"! Теперь, выражает ли это полноту Христова отношения к жизни и смерти? Христос сказал: "Оставьте мертвым погребать мертвых". Г. Мирянин в статье "Русского Труда" громко делает ударение на "отец", что Он об отце это сказал, что "тело отца предпочтительно брось". Какой грех и какое очевидное, и истинно византийское, извращение слов Спасителя: ударение - на погребении, посему и прибавлено: "пусть мертвые хоронят мертвецов своих". То есть Я проповедую жизнь (беседа с Самарянкою и слова о воде живой). Но есть более ясный глагол. "И приводили к Нему детей, ученики же не допускали к Нему". Да... ученики, как и теперь, как и сейчас. Что же сделал Он? "И, отстранив учеников, сказал: не мешайте детям приходить ко Мне; разве вы не знаете, что таковых - Царствие Небесное". Вот - глагол. Сказал ли это Он о детях блудниц, о детях жен? Нет - о существе дитяти. Но дети - рождаются; дети не падают из воздуха; не делаются из каучука. Сказать о младенце - значит сказать о рождении, о матери, о родителях. Родительство - Христово. Христос есть альфа и омега. Но столь же бесспорно, что церковь поняла в Нем только омегу. И вся альфа Божества и альфа в мире осталась... вне чувства, ощущения ее. И вот на что Маслова, впереди верениц подобных себе, возопиет на суде: