— Никишка сказывал мне, что до тебя дошел, — заговорила Ахимья Ивановна. — Рассуди ты нас… образумь греховодника… Забрал себе в голову такую дурь…
Сенька важно сел на лавку и торжественно положил перед собою на стол пухлую старую книгу.
Старики знали, что нынешний уставщик — не чета прежним, и, как многие, осуждали его за пьянство, за неподобающую жизнь. Но книга, писание, была та же, что и при Ипате Ипатыче, против нее язык сказать не повернется. Ахимья Ивановна и Аноха Кондратьич верили писанию, хотя и сомневались, правильно ли толкует новый уставщик святые слова: как это так, раньше было нельзя, теперь можно…
Они качали головами, вздыхали, но вынуждены были благословить сына…
Свадьбу играли на пасхе, гостей была полна изба. Больше всех веселился на свадебном пиру председатель Епиха: кончилась сестренкина одинокая жизнь, неожиданное, на этот раз прочное, счастье подвалило ей.
Вошла Грунька в справный дом Анохи Кондратьича — первая сноха в семье! — вошла в Никишкину жизнь, заполонила его молодую душу.
5
Мартьян Яковлевич вернулся с областной опытной станции развеселый, будто помолодевший. Он пришел в правление в новой сатинетовой косоворотке под новым пиджаком, разложил на столе перед Епихой и Гришей кучки каких-то незнакомых семян, сказал с веселой важностью:
— Вот!.. Отводите мне опытный участок, гектаров пять, сеять буду… стану сам досматривать, выращивать… мерить, весить… Я вам больше не полевод, а опытник!
Он многое порассказал о новых сортах овса и пшеницы, о многолетних травах, о турнепсе, каком-то удивительном пырее. Его внимательно выслушали, обещали дать землю на Стрелке, но из полеводов не отпустили.
— Некому больше… управишься! Велики ли хлопоты на участке? Управишься! — сказал Епиха. — В случае чего — пособим.
— Пособлять так и так доведется, — ответил Мартьян Яковлевич, — артельное ведь дело, а не мое собственное. Не блажь какая. Попервости надо вспахать трактором поглубже… На Стрелке земля добрая, сам пойду выбирать.
— Это лучше всего, — сказал Гриша, — раз на твоей ответственности… А полеводом ты все-таки оставайся. Полевод — тот же опытник, одного сорта работа. Там и тут — качество, большая урожайность. Тебе с руки…
— Ладно, будь по-вашему, — согласился Мартьян Яковлевич. — Только не ругайте, если где не поспею.
Однажды в воскресенье, чуть подгуляв, Мартьян Яковлевич пришел на конный двор и уселся отдохнуть на предамбарке под аккуратными наборами тщательно починенной сбруи, хомутов и дуг. Но что значит для Мартьяна Яковлевича отдохнуть? Отдых его известен: почесать язык, поспорить, повеселить народ. В праздничные дни его всегда тянуло на люди.
Обеденная пора только что отошла, солнце стояло высоко. Мартьян Яковлевич сел на пригретую солнцем ступеньку, зажмурился, сладко потянулся.
— Какой денек-то! — Он оглядел сбрую, стоящие в ряд у заплота телеги. — Всё слажено… полный порядок… хоть сейчас на пашню.
Увидав Мартьяна, конюхи один за другим стали подходить к нему, садились рядышком на солнечном припеке.
— Молодцом ваша бригада! — похвалил Мартьян Яковлевич— К вёшной подготовились любо-дорого. Ничто не заест!
— Дак не заест! — самодовольно улыбнулся старший конюх.
В широко открытые ворота конного двора виднелась подсыхающая улица. По ней туда и сюда шел праздный народ — девки с песнями, парни с гармошкой, старики в праздничных ичигах и поддевках. Заприметив кучку людей на предамбарке, иные любопытства ради заходили во двор, подсаживались на гладкое теплое бревно поближе к Мартьяну. Вскоре вкруг него собралось изрядно народу.
— Ублажи душу, Мартьян Яковлевич, — попросил старший конюх.
— В самом деле: потешь народ, — проворковал Ананий Куприянович, нетвердой походкой пробирающийся в образовавшийся уже подле Мартьяна широкий круг.
Неистощимый выдумщик смешно подмигнул Ананию, закинул двумя перстами в рот конец кургузой своей бороденки, — общее внимание льстило ему, настраивало на веселый разговор. Он не заставил долго себя упрашивать, хитрая усмешка прошла по рябым его скулам.
— Про старое или про новое? — оглядев собравшихся, сказал Мартьян Яковлевич.
— Валяй сперва про старое! — выкрикнул поодаль стоящий парень.
— Тянет тебя, паря, на старинку, как брюхатую бабу — на соленый огурец, — обернулся к нему Мартьян. — Ну, да быть по-твоему. Я сегодня не гордый. Что закажут, то и сполняю. Так слушайте. Годов этак двадцать назад прихожу я с приисков. Заработки мои старательские не шибко важные: не везло мне тот раз на золотишко. Однако принес домой разных обнов и гостинцев. Весь капитал порастряс… Прихожу, а баба моя будто и встрече не рада. Что такое? Говорит: неурожай, хлеба нет. Вот ты, мать честная! Обновы есть, а хлеб и деньги кончались. Сарафаны да сапоги жрать не станешь. Что тут делать? Хоть сызнова на прииска сбирайся. Однако недосуг на заработки идти — далече… Кормить семью надо… «Не печалься, — говорю Анне, — будет тебе хлеб». Запряг я коня, да и в Харашибирь с одним спарщиком. Там, по слухам, урожай выдался настоящий. Ну, прикатили туда. Заезжаем к знакомой моему спарщику богатой вдове. В избе, по всему видать, полный достаток. Усадила нас баба за стол, давай блинами потчевать, бутылку дорогим гостям выставила. Пьем, едим, с мороза греемся, — благодать! Речи разные ведем… Баба и говорит: «Не знаешь ли, Митрий, какого снадобья от клопов, чисто одолели, твари проклятые, житья от них нету, хоть из избы беги?» Митрий, спарщик мой, на меня глядит. «Ты, говорит, Мартьян, человек бывалый, приисковый, не знаешь ли, как клопов лечат?» Подумал и отвечаю: «Снадобья, хозяюшка, не знаю, но заговором клопов лечить могу… Слово клопиное такое есть — вмиг из избы через порог гуртом пойдут!» Хозяйка рада-радешенька: «Вестимо, есть такое слово. Сама от людей слышала… Господь тебя мне послал, милый человек!» А милый человек сидит, губы подобрал, глаза выпучил, — вот, думаю, влопался в какую историю! Но виду не подаю. Сижу надутый, как генерал на смотру. Она и совсем поверила. «Возьмешься ли? — спрашивает. — Почем за лечение берешь?» — «Почему не взяться? — отвечаю. — А плата моя известная: не деньгами, мукой». — «А сколько муки?» — «Да пуда четыре отвесишь, и хватит, с других-то я по десяти беру, которые побогаче да при мужиках». — «Ну, что ж, ладно, говорит, лечи…» Вылезли мы из-за стола. Я спросил длинную суровую нитку, подошел к кровати, стал ее ниткой обмерять, а сам неприметно под постелью злой табачище из кармана щепоткой посыпаю… «Уйдите, говорю, все, сейчас шептать над ними зачну». И уж забормотал что-то такое, не разбери-поймешь. Баба кинулась в амбар муку вешать, а я ей вслед: «Готово, дескать, жди теперь три дня, а на четвертый с утра открой двери настежь, они и выйдут один за другим, как по ниточке…» А мука уж отсыпана, взвешена… Подхватили мы с Митрием куль, на телегу закинули, запрягли, поехали… Хозяйка у ворот стоит, в пояс кланяется, спасибо кричит, а мы знай понужаем… Не дай бог, одумается! Да где там!.. Так я с хлебом тот раз и обернулся…
Когда народ вволю нахохотался, старший конюх спросил:
— Ну, и пошли клопы… по ниточке? Не заезжал?
— Дурак я заезжать, что ли… Митрий и тот с той поры глаза ей боялся показать…
— Обманом, выходит, не брезговал ты, Мартьян Яковлевич, в старые-то года, — с упреком сказал Ананий Куприянович.
— Обманом? — теребя бороду, нахмурился Мартьян. — Никому век не заедал, жизнь не портил… Все вот этими, — он поднял к слушателям мозолистые, загрубелые ладони, — все своим горбом… весь век. Капиталов не наживал, никого в дугу не гнул, за глотку не брал. Сытым не всегда от этого был… Э, да что говорить!
Он помолчал и, хитро улыбнувшись, уже мягко, с обычной своей весельцой, продолжал:
— Обман не такой бывает, паря Ананий… Мой обман — отчего он? От семейской дурости, от темноты. Надо же уму-разуму дураков учить. Может, очухаются… Вот и учу, как мне на роду написано. Кого словом подденешь, кого на смех подымешь. Народ-то все видит, от него не скроешься. Вот я вам сейчас еще одну чудесину расскажу. В этот раз уж про новое, — Мартьян кивнул в головою в сторону парня. — Послушайте вот: и при советской власти дураки не перевелись. Как удержишься тут, чтоб не поддеть таких?.. Прошедшим летом Епиха послал меня на Тугнуй проверять нашу артельную ферму… Приезжаю. Живу с пастухами и доярками три дня. Хожу по дворам, по загонам, скотину доглядаю, сепараторы, маслобойки проверяю, — всё честь по чести… А помещался я в избушке, где жил старик Созонт со своей старухой. Он скот пасет, она — по хозяйству. Что ей, бездетной, в деревне? Так она летом при своем старике. Ну, конечно, по вечерам, как коров пригонят, Созонт домой, садимся вместе за стол, разные тары-бары у нас начинаются. Больше всего языком работаю я. Ну, и старуха еще. А старик хмурый, серьезный. Стал я за ним примечать — ровно боится мужик проговориться, каждое слово через силу из себя тянет… все жмется, глазами старуху пытает: не лишнее ли, дескать, брякнул? А что тут брякнешь, когда слово из него с оглядкой лезет? Хитрый старик. Да я хитрее! «Эге, думаю, тут что-то неладно… При случае спытаем его». А надо сказать, Созонт раньше куда как справно жил, — все его знаете, — жмотистый мужик, скупой. Вот я и говорю ему, как пришло мне время в деревню отправляться: «Так и так, дядя Созонт, по всей деревне сейчас золотишко ищут… во дворах, в подпольях копают. Сам Полынкин заявился. По заимкам тоже поедет. Потому — государству золото на разные дела требуется… Чтоб, дескать, не держал его народ, не хоронил в земле без пользы». — «Неужто с обысками пошли?» — так и кинулся Созонт ко мне. «Э-э, думаю, кажись, клюнуло!»— «Известно, пошли, отвечаю, потому — золото не должно без пользы лежать. На него можно заводы строить, трактора делать… Какая мне корысть врать?» Побежал мой Созонт в избу, откуда и прыть взялась! Ни слова не говоря, сбегал к животноводу, домой по какой-то срочной надобности отпросился на денек и снова ко мне прибежал. Возьми, дескать, меня с собой. Мне что — садись, места на телеге хватит… Покатили мы Тугнуем, а он все молчит, трясется, — скорей бы в деревню попасть. Смекнул я, в чем дело, так и этак с ним заговариваю, пытаю. Припугнул малость: у кого, мол, золото отыщется, тому не иначе в отсылку идти. У самой почти околицы не вытерпел мой старик, спрашивает: «А сегодня на нашу улицу Полынкин успеет, аль завтра туда? Не слыхал, часом?» — «До ночи повсюду обойти обещался, говорю, торопиться надо, если что есть у тебя… Припрятано-то где?» А он и бухни сдуру: «Под комягой в ямке…» Да как спохватится! «Ничего, — ласково говорю, — перепрятать надо подальше… Чтоб, значит, ни одна душа не дозналась. Ночь вот придет, ты и займись». — «Не иначе, ночью надо, днем-то подглядит кто ненароком», — а сам дрожит. На мосту он спрыгнул с телеги и к себе по заречью ударился. А я — в сельсовет. Так, мол и так… Никакого Полынкина, конечно, в деревне не было… Вечером пошел председатель с понятыми к Созонту, шасть под комягу, а там и впрямь кубышка с царскими золотыми. Не успел перепрятать, ночи дожидался…. Товарищ Полынкин, когда узнал эту мою проделку, при встрече пожурил: неладно, мол, Мартьян Яковлевич, вышло у тебя, нельзя так человека на пушку брать… звонить, будто мы с обысками по дворам ходим. В другой, мол, раз за это тебе и нагореть может… А ведь был уж такой случай: влетело мне от товарища Полынкина, задал он мне баню. Ну, да, кажись, все знают это… Страсть захотелось мне выпить, а денег — ни гроша. А я и брякни тестю Анохе: «Зачем, дескать, ты советские бумажки в сундуке прячешь?.. Зря это: все едино, им конец скоро, объявят недействительными… Давай лучше за вином в лавку пошлем». — «Да неужто? — говорит. — А я и не чухаю». — «Не чухаешь, так посылай живей, пока не пропали твои кредитки». Натащили тогда полную избу вина. Уж и погуляли мы!.. Другие старики тут подвернулись и как услыхали о том, давай советскую власть по-всякому величать… Кто домой заторопился — скорее червонцы свои сбыть, купить что, кто в кооперацию к Трехкопытному побежал. Домнич-то и донес на меня начальству. Потребовали меня, раба божия, в сельсовет, а там — сам Полынкин. Сидит, шинель нараспашку. Ну ж и взял он меня в работу! «Ты, кричит, доверие к нашим финансам, к советской власти подрываешь… Это контрреволюция!» Здорово он меня распек, грозился посадить, если хоть еще одно слово такое у меня с языка сорвется… В пот вогнал, распарил, как в бане. А потом чуть усмехнулся и говорит: «Иди, чудило! Понял теперь, куда твоя трепотня ведет, что ты натворил? Не будешь больше?» Я ему, конечно: «Понял… не буду… зарок даю!» Знал, что Полынкин меня не посадит, все же страшновато, а главное — совестно перед ним…