Ничего не оставлял Изот без внимания не проходил мимо мелочей. Артельщики любили его, шли к нему со своими невзгодами, расспросами — знали: ни от чего не отмахнется председатель совета.
А у Изота и помимо артельных дел всякой другой работы хватает. Вот стали куролесить единоличники: не платит мужик налоги, на уговоры не поддается, да вдруг заколотит ночью избу и уезжает с семьей в город ли, на прииски ли, — ищи ветра в поле. За лето было немало таких внезапных исчезновений. Бабу, ребятишек и лопатину на телегу, корову за рога к задку телеги — и был таков. А посев брошен, на огороде полно картошки, только лук порвали да морковку выкопали перед отъездом. Убегали, конечно, малосемейные — с большой-то оравой не вдруг с места сорвешься… Изот ходил по единоличым дворам, разъяснял, что кидать пашню нет никаких резонов, сплошной убыток, как нет оснований и опасаться, что после уборки заберут весь хлеб. Он стыдил паникеров и лодырей.
Наиболее злобные кричали ему:
— Где я тебе двадцать центнеров осенью возьму?.. Да бери ты лучше сейчас все… на корню! Пусть совету достается! По крайности не страдовать, не надсаждаться зря… Из шкуры нас вытащить норовите!
Такие даже не скрывали, что собираются убегать…Изоту приходилось принимать предупредительные меры.
Или вот появилась в округе сибирская язва, там и здесь заболевали и падали лошади. Райисполком объявил карантин по всему району. Проезд на конях по тракту был запрещен, из ближних и дальних сел в Завод стали ездить только на машинах. Воз сена нельзя было вывезти на заводский базар для продажи. Карантинные посты останавливали, заворачивали обратно всех, кто осмеливался нарушать карантин. И как ни ворчала семейщина на стеснение, Изот заставлял строго соблюдать постановление райисполкома, сам проверял посты, сам следил. И оттого, быть может, не растекалась эпизоотия по деревне. Подозрительных лошадей сразу отделили от здоровых, и за все лето только два коня подохли на Тугнуе. В улусах, в Харашибири, на Брянке, слышно, страшный падеж, а в Никольском кони уцелели.
— Ни к чему, я так думаю, этот карантин, — говорил сыну-председателю Аноха Кондратьич, — перестает скот траву есть — вот и конец той болезни. Все от травы! А сено или что другое тут ни при чем.
Изот устало улыбался, говорил о микробах, но Аноха Кондратьич никак не соглашался с тем, что могут существовать на земле столь малые, невидные даже глазом, животные, к тому же такие зловредные.
— Раз они менее вошки, откуда у них сила коня с ног свалить? — подковыривал он ученого сына.
Изоту было не до споров. Он действительно уставал. Увидит Ахимья Ивановна под вечер Изотов самокат во дворе, у стены амбарушки, скажет себе: «Слава богу, раненько еще вернулся… Обедать сегодня не приезжал… Может, собрание какое к ночи?»
И впрямь, у Изота то сельсовет заседает, то в правление надо, то к комсомольцам, то из района начальник какой приехал.
Как-то во время ужина не утерпела старая, высказала свою думу:
— Ты бы женился, Изот, поболе бы дома, может, сидел тогда… Изот поднял на мать синие свои глаза, в которых на минуту вспыхнул огонек усмешки:
— Никиша поспешил вон… А мне еще рано. Когда встанем окончательно на ноги, всей деревней встанем, — тогда, не раньше. Куда торопиться? О внучатах тоскуешь? У тебя их и без моей помощи не мало. Да и в доме, кажется, скоро появится.
Он скосился на округлый Грунькин живот. Та вспыхнула.
— А меня увольте покуда, — добавил Изот.
Ахимья Ивановна безнадежным взглядом поглядела на старика.
3
По холодку неприметно подкралась осень, а хлеба всё еще не налились как следует, стояли зеленые. Погожие дни перемежались ненастьями, а после ненастий студеные утренники крепко прихватывали землю, серебрили инеем покатые крыши Никольских изб.
Как-то поутру, выйдя во двор, Ахимья Ивановна ахнула, — все бело кругом, все увалы и покати вокруг деревни поседели: ночью пал настоящий мороз. В тревоге зашлось ее сердце. Она быстро вернулась в избу, разбудила старика, Изота, Груньку:
— Гляньте, что деется!
Ковыляя, Аноха Кондратьич подошел к окошку, с минуту посмотрел на хонхолойскую седую покать.
— Что я говорил! Жать надо бы давно, а не дожидаться мороза. Вот теперича дождались… Что убирать станут, какой теперь хлеб?
— Ты совсем другое говорил, — сказал Изот, — все вы, старики, все время тростите о зеленом хлебе, своего успенья ждете. Сильны у всех вас эти… зеленые настроения.
— Настроения! — чмыхнул Аноха Кондратьич. — Заладили одно…
— Ну как, батька, — с тревогой спросила Ахимья Ивановна, — останется ли что-нибудь?
— Где попримерзнет, а где и останется… На низу-то, в «Эрдэме», все поди сгибло, — отозвался Аноха Кондратьич.
— Что ж я стою! — всплеснула руками Ахимья Ивановна. — Огородина-то цела ли, нет ли?
Она побежала с Грунькой на огород. Закрытые с вечера мешковиной огурцы не пострадали, погибли только две открытые лунки, местами немного прихватило капусту. Заботливая старуха всегда с вечера утепляла гряды и дранками, и корьем, и кулями, а вчера как на грех не успела закрыть всё и сейчас досадовала на себя за небрежность.
— Ну, да ничего, — осмотрев огород, сказала Ахимья Ивановна, — сгинула самая малость.
В избу она возвратилась с полным запаном мерзлых, недозревших огурцов.
До обеда старики с надеждой поглядывали в окна: солнце поднялось горячее, небо ясное, — может, обсохнут хлеба, поправятся, пройдет беда стороной?..
Днем стало известно, что беда и впрямь миновала, колхозные массивы существенно не пострадали, но в «Эрдэме» мороз убил чуть не тысячу га.
— Что я говорил! — торжественно, будто ему только что сообщили радостную, давно ожидаемую новость, сказал Аноха Кондратьич, подняв круглое свое лицо на старуху.
4
В самом деле зеленые настроения мешали руководителям артелей организовать народ на уборку. Этим настроениям поддались даже некоторые правленцы обоих колхозов. Хлеба входили уже в период восковой спелости, из района торопили, два раза назначали сроки начала уборочной, а красные партизаны и закоульцы еще раскачивались. Председателя Гришу дома ежедневно пилил отец: Егор Терентьевич уверял, что преждевременная косовица оставит народ без хлеба. Гриша внимал отцовским научениям, оттягивал выезд бригад на страду, а глядя на партизан, не спешили и закоульцы. Лишь с помощью Изота и Лагуткина удалось Епихе, Домничу и Мартьяну Яковлевичу переломить народ — зашевелились бригадиры и звеньевые, конюхи и машинисты… В последний раз, перед тем как отдать приказ о выезде, Гриша в сопровождении Изота, Лагуткина и агронома поехал в поля, — уговорили, нельзя отказаться.
— Восковая спелость… Дойдет в снопах. Дальше тянуть нельзя, — растирая в пальцах колосок, сорванный у края дороги, проговорил агроном.
— Весь хлеб такой, ровный, — оглядывая необозримое поле ярицы, поддержал Изот. — Пора…
— Да, пора… — будто нехотя согласился Гриша,
Он взглянул на сосредоточенное, спокойное лицо Изота, перевел взгляд на агронома и Лагуткина, — эти тоже выглядели невозмутимо, — глубоко вздохнул и как-то неожиданно для себя повторил:
— Ну, что ж… пора…
На следующий день с утра бригады выехали на свои участки, и, едва высохла роса, по окрестным буграм замелькали крылья жнеек и сноповязалок, ярко заблестели на солнце металлическими частями. Далеко на буграх видны были лошади, размеренно бредущие впереди машин, с еле заметными фигурками погоняльщиков, сидящих верхом, а позади жнеек, то и дело сгибаясь, шли вязальщицы, и вскоре на тугнуйских увалах, среди необъятного моря хлебов, обозначились выстриженные плеши, и на тех плешинах — первые кучки снопов, словно бегут зеленоватые овцы за вожаком — машинистом и догнать не могут… Уборка началась…