Сказывали, будто отошел Панфил Созонтыч тихо, а перед тем как преставиться, послал за пастухом Алдохой. И будто Алдоха явиться к отходящему не захотел. Правильный ли то был слух, или нет, только на другой день после поминок, — Алдоху к Дементию Ивановичу кутью кушать приглашали, — строптивого пастуха вызвали к Ипату Ипатычу. Неведомо, что говорил уставщик Алдохе, но ушел тот от пастыря рассерженный — и прямо к писарю Харитону:
— Новое дело… Скажи на милость! Прощенья у купчихи за покойника просить велит… новое дело! Грозится!
— Недолго ему грозить осталось, — спокойно улыбнулся Харитон, — не кипятись.
— Дык как же!.. Я от Панфила обижен был, да я ж в ножки кланяйся… да?
— А ты не кланяйся… Плюнь и разортри — вот и весь сказ.
— Со свету сживут…
— Не сживут!
Алдоха оказался прав: Ипат настрочил стариков, о богохульной непокорности пастуха раззвонил по всей деревне. И так-то на Алдоху народ косился, а теперь пуще прежнего. Богатые мужики стали ему во всем отказывать… 3а Алдоху вступился Харитон, за Харитона — вернувшиеся с фронта солдаты.
Колготня пo деревне пошла — глухая, подспудная: твердо и свято еще было слово пастыря. Даже уважаемый никольцами писарь Харитон — и тот против пастыря открыто не рисковал подыматься. Затыркали было Алдоху… И затыркали бы, со свету сжили, ежели б не нахлынули той порой на Никольское умопомрачительные события… Не до Алдохиной спеси тут!
4
В самые крещенские морозы густо шли с фронта солдаты. Кажется, все уцелевшие домой вернулись. А по линии, — приезжие из Завода сказывали, — тьма-тьмущая казаков с позиций к себе, за Читу, эшелонами двигается.
И чем ни позднее прибывал солдат в деревню, тем злее, смелее, самостоятельней, — не подступись. Из этих никто почти не гнул перед стариками голову, не скидал шапку, дерзить нечестивцы норовили…
— Ипата Ипатыча не в счет!…- наблюдая в сборне перепалки фронтовиков с уставщиком, с тревогой в голосе переговаривались между собой старики.
Пытаясь поначалу вразумить солдат, Ипат Ипатыч чуть не каждый день приходил в волостное правление, спорил с ними, грозил карами небесными. Но вскоре он стал избегать фронтовиков, — перепалки с ними заканчивались обычно не в пользу пастыря: грузный и тяжелый, он отходил от зубоскалов точно побитый, сердито нахлобучивал шапку и скрывался за дверью. Впервые в жизни доводилось ему вот так-то защищаться от еретицких наскоков, — неискушен он в этом.
Вслед уставщику несся ехидный гогот… Злобно шикали на солдат доведенные до белого каления, обескураженные старики.
Но именно солдаты, а не кто иной, привезли в деревню несусветную новость:
— Керенский полетел в тартарары! Временное правительство свергнуто! Теперь в России советская власть!
А на масленой неделе из города прискакал военный, — шинель без погон, штаны с боков отвисли большими мочками.
— Кто здесь гавный? — загудел он напористо в волости. — Старшина? Вызовите старшину!
— Уехадчи в Хонхолой на мельницу, — ответил сторож, подслеповатый бобыль Фаддей. — А ты кто сам будешь?
— Я коммисар революционного комитета… В области установлена власть Советов, — объяснил приезжий подошедшему писарю Харитону Тряси-рука. — Иркутские юнкера и контрреволюционеры разбиты рабочими.
— Власть Советов? — встрепенулся Харитон.
— Да, власть трудящихся, пролетариата и беднейшего крестьянства. Большевики…
— Вы самые и есть большаки? Список нумер пятый? — перебил коммисара Фаддей.
— Правильно, список номер пять, был такой… За мир, за хлеб, за свободу для трудового люда… Против офицерства, буржуев, контрреволюции. Теперь зажмем их — пикнуть не дадим. Наша власть… — горячо заговорил комиссар.
Вокруг него толпилась уж кучка мужиков.
— Дак вы и есть тот самый список? — снова вмешался Фаддей. — Анадысь у нас на сходе солдаты за этот список многих сбаламутили… Солдатам оно, конешно, воевать страсть как надоело…
— И вы учредилку выбирали? — улыбнулся комиссар. — Ее уже нет… вчерашний день революции… Долго ль старшину дожидаться? — нетерпеливо прервал он себя. — Может, он сегодня не придет. Нет? Ну, тогда нечего терять времени, собирайте народ… Оповестите всех — мужчин, женщин, солдат бывших побольше. Да распорядитесь поднять над крышей красный флаг…
Харитон торопливо вышел в казенку (казенка-кладовка, чулан) и тотчас же вернулся с квадратом кумача на палке, — рубаху в том флаге кто признает?
— Заранее заготовил? Молодец, старина! — похвалил комиссар.
Фаддей побежал наряжать десятников… Новое, невесть что означающее, слово — комиссар — мигом облетело деревню.
Ох, и перевернул же тот налетевший комиссар семейщину! Куда девалась гулкая россыпь масленичного уличного весельства? Куда запропастились резвые тройки подгулявших солдат?
Комиссия во главе с пастухами Сидором Мамонычем и Алдохой ходила по дворам крепких мужиков, описывала хлеб и отбирала коней для Красной гвардии. Так велел комиссар, укативший по тракту на Мухоршибирь. Сидор Мамоныч неловко, будто извиняясь, топтался в чужих амбарах, опускал при разговоре с хозяином глаза в землю, прятался за спины членов комиссии — Гриши и Карпухи Зуя, — те с войны вернулись, им все нипочем, жмут — хоть бы что. Но пуще всего уповал Мамоныч на Алдоху: от этого послабления не спрашивай, от Алдохи хлеб не схоронишь!
— Стыдно поди ему, — шипел Елизаров зять Астаха, наблюдая застенчивую нерешительность Мамоныча. — Сроду такого добра не видывали… ишь дорвались!..
В сборне сидели теперь другие люди. Старшину и старосту убрали в тот же раз — на сходе. Солдаты перекричали стариков, совет на деревне поставили. Председателем совета солдаты провели своего, фронтовика Мартьяна Алексеевича.
— Первый матершинник и пересмешник на деревне, но — голова! — отзывались о Мартьяне соседи-однолошадники.
— Хоть и незавидное наследство от покойного батьки получил и молод еще, хозяин ладный, свой интерес умеет блюсти, — добавляли иные.
Из старого начальства одного писаря Харитона не тронули… Волость по приказу комиссара перевели в соседний Хонхолой. По-своему завертели советчики деревней… Из города, шли приказы о хлебе, мясе, конях, — Мартьян распоряжался везти без разговоров.
— Революция, а не царь требует! Понимаешь? — орал он на крепких мужиков. — Чтоб было сполнено!
Мартьян носился верхом по деревне, — аж полы шинели трепыхались крыльями.
Дементей Иваныч презрительно фыркал:
— Ну и власть себе поставили! И что это за власть, — не нашлось будто постепеннее… поумнее.
Под степенными и умными подразумевал он уважаемых на селе мужиков, в вере стойких, в хозяйстве справных, годами солидных.
Левон Константиныч держался того же мнения:
— Никогда так не было, чтоб последних мужиков старостами сажали… пастухов до управления пускали. — Да и кто они — молоко на губах не обсохло!.. Мартьян — староста! Шинель на распашку! Борода еще не выросла! Тьфу, срам живой! Некому и некуда было жаловаться обиженным богатеям на комиссию, что выгребала хлеб, на скаженного, шумливого и прижимистого председателя Мартьяна: в городе сидели комиссары.
— Хоть бы ты прикрикнул на них, Ипат Ипатыч, анафемскую эту власть! — пожаловался как-то пастырю Астаха. — Тебя-то послушают!
Но уставщик решил не вмешиваться в дела мирские, поглядеть, повременить. Не трогают его, в амбарах не шарят — и ладно, рассуждал он.
Ипата Ипатыча и впрямь не трогали. Норовистый председатель Мартьян не отважился выгресть у него хлеб: уставщик — сила, разом всю деревню взбаламутишь, против себя восстановишь: семейщина за веру, за уставщика зубами в горло вопьётся. — Хоть и не боятся солдаты Ипата, все же лучше выждать до времени, — сказал в совете Мартьян.
А по деревне, из улицы в улицу, ползли уже слухи о предстоящем волостном земельном переделе, — будто при подушной нарезке бабы и девки в счет пойдут, будто всех землей сравняют — и богатых и победнее: "сколь душ — столь и пашни. Чтоб всем одинакими стать".