— Дайте, папаша; все равно — видно, ужъ такая моя судьба. А мнѣ будетъ очень срамно, если разойдется и вторая моя свадьба!
Внезапно женихъ подался на великодушіе: согласился на десятитысячное приданое. Приписали это его влюбленности, но впослѣдствіи ларчикъ открылся иначе: изобрѣтательный молодой человѣкъ сватался разомъ къ тремъ невѣстамъ и, когда его драгоцѣнную особу нигдѣ не оцѣнили дороже восьми тысячъ, женился на той, за которою давали десять.
Стали жить — и довольно ладно. Торговая репутація молодого была хороша: онъ славился знатокомъ мѣха, человѣкомъ честнымъ, энергичнымъ, исполнительнымъ. Тесть — не слишкомъ довольный, что зять его — человѣкъ подвластный, да еще служитъ конкурирующей фирмѣ, - далъ ему средства устроить самостоятельный магазинъ на деньги жены и ссуду подъ вексель. Кромѣ того, выдавалъ дочери ежемѣсячно сто рублей на булавки. Кромѣ скупости, молодая не примѣчала за мужемъ особыхъ недостатковъ: деньги у нея онъ отбиралъ, а выдавалъ на содержаніе дома по рублю въ день и требовалъ, чтобы столъ былъ перваго сорта.
— Если, бывало, бифштексъ не по вкусу, заберетъ его съ тарелки, да и пуститъ мнѣ въ лицо черезъ столъ. Супъ не понравится — супомъ плюется…
— Вы называете это — «не было особыхъ недостатковъ»?
— Что же? у другихъ хуже бываетъ… Тогда онъ меня, по крайней мѣрѣ, не билъ…
Съ теченіемъ времени къ скупости прибавилась странная жестокость — сперва по отношенію къ постороннимъ: мальчиковъ въ своемъ магазинѣ молодой купецъ билъ за каждую, даже самую ничтожную вину съ такою свирѣпостью, что они убѣгали одинъ за другимъ, а жена трепетала:
— Не миновать намъ бѣды — попадемъ подъ судъ.
— Эка важность, что бью! — оправдывался мужъ:- меня самого били… и не такъ еще! вотъ и вышелъ человѣкомъ…
Пугала окружающихъ не самая наклонность купца къ бойлу — «всѣхъ ихъ били и всѣ вышли людьми» — но, что онъ билъ не спокойно, — не для наказанія, — звѣрѣлъ, нанося удары… Въ полномъ своемъ ужасѣ развернулась его разнузданность на руку, когда подросли и стали учиться дѣти. Не зная по-латыни ни одного слова, отецъ вздумалъ репетировать сынишку-гимназиста.
— Какъ же это онъ ухитрялся?
— А онъ когда-то начиналъ учиться по-французски, — такъ буквы помнилъ. Спрашиваетъ, бывало, у Коли слова и смотритъ, на первую букву, такъ ли начинается слово, какъ Колька отвѣтитъ. Столъ?.. Если Колька ошибается, скажетъ вмѣсто «mensa», положимъ «mensis» — отецъ не замѣчаеть: хорошо! молодецъ!.. Но, если бы онъ ошибся въ первой буквѣ — ну, обмолвился бы хоть tensa или pensa, — у отца сейчасъ же наливаются кровью глаза: такъ-то ты учишься, мерзавецъ? Ремень въ руки — и пошло живодерство.
А мы еще смѣемся надъ горбуновскимъ анекдотомъ, какъ купецъ выдралъ сынишку за «Софонизбу», почитая ее за неприличное слово! Впрочемъ, я зналъ барышню, которая на вопросъ, что подѣлываетъ ея сестра-курсистка, важно отвѣчала:
— Изучаетъ какую-то Спинозу… должно-быть, очень мудреная болѣзнь, потому что давно уже изучаетъ…
«Дѣтоубійство по мелочамъ» вызывало рѣзкія сцены между родителями, кончавшіяся тѣмъ, что освирѣпѣлый мужъ колотилъ и жену. Но у жены были защитники — братья, жившіе въ томъ же домѣ, черезъ лѣстницу, и ради нихъ семейный палачъ немного сдерживался. Чтобы ускользнуть отъ вмѣшательства жены и необходимости колотить ее, а потомъ имѣть непріятныя объясненія съ шурьями, жалкій, одичалый человѣкъ придумалъ систему келейныхъ наказаній. Запрется въ кабинетѣ и поретъ мальчишку:
— Я съ тебя шкуру спущу, а если крикнешь, спущу и другую, и третью, — не безпокой маму.
Однажды, на шестой день послѣ родовъ, лежа въ постели, жена слышитъ далекое мычаніе, отчаянное, но ничего общаго не имѣющее съ человѣческимъ голосомъ.
— Что это? — въ испугѣ спрашиваетъ она дочь, сидящую у ея кровати.
— Ничего, мамаша… такъ что-то на улицѣ…
Но потомъ ей пришлось сознаться:
— Коля принесъ изъ гимназіи двойку, и папаша его третій день поретъ…
Родильница вскочила съ постели и босикомъ побѣжала выручать сына, забывая, какой опасности себя подвергаетъ… Произошла страшная сцена… Одинъ изъ братьевъ пришелъ на крикъ… И такова сила традиціонной боязни «не пущать на домъ „марали“, что несчастная женщина, въ эту ужасную минуту, напустилась на своего же защитника:
— Зачѣмъ ты суешься между мужемъ и женою? Столкуемся и сами…
— Помилуй: ты можешь умереть отъ его безобразія.
— Это мое дѣло.
Послѣдовала болѣзнь, жестокая и долгая, какъ всѣ женскія болѣзни, изнурительная и ведущая за собою цѣлый circulus vitiosus нервныхъ разстройствъ, малокровія и другихъ недомоганій. Пошли лекарства, доктора, скитанія по медицинскимъ звѣздамъ всѣхъ величинъ… Клейнъ, Шервинскій, Остроумовъ, поѣздка въ Крымъ, житье въ санитарной колоніи Ограновича… Кажется, за это время довѣрительница моя сама немножко отстала отъ дѣтей и, какъ говорится, запустила ихъ…
Отношенія мужа къ жениной семьѣ, къ тестю и шурьямъ были нехороши. Свой магазинъ онъ прикрылъ во время торговой заминки и, продавъ его тестю, самъ пошелъ къ нему же въ приказчики, на трехтысячное жалованье. Сдѣлка была выгодная, но зять считалъ себя обиженнымъ и въ особенности тѣмъ, что тесть потребовалъ уплаты по векселю десяти тысячъ, данныхъ имъ на открытіе магазина.
— Папаша, какъ вамъ не стыдно, въ самомъ дѣлѣ? — набросилась на старика и дочь.
— Не хочешь ли хоть сейчасъ получить отъ меня эти деньги?
— Зачѣмъ же вы ихъ съ насъ требовали?
— Затѣмъ, чтобы, когда мужъ тебя броситъ, ты имѣла свой кусокъ хлѣба.
Лечилась моя довѣрительница и въ Крымъ съѣздила на счетъ отца. Мужъ не далъ ни копейки.
Дома продолжалось все то же: глупая скупость и безчеловѣчное битье смертнымъ боемъ жены, дѣтей, прислуги. Иногда на безобразника находили какъ будто минуты просвѣтлѣнія — и онъ смирялся предъ женою, каялся, что и самъ не знаетъ, какъ это вскипаетъ въ немъ сердце, затихалъ немножко, а затѣмъ устраивалъ скандалъ, горшій прежняго… Надо замѣтить, что мы имѣемъ дѣло не только не съ пьяницею, но даже съ вовсе непьющимъ человѣкомъ.
Все это были, однако, цвѣточки — ягодки ждали впереди.
Распространяться далѣе о подробностяхъ этого семейнаго ада — трудная по своей щекотливости тема. Достаточно назвать ея послѣднюю, заключительную точку: супругъ окончательно разнуздался и, послѣ психопатической скупости и жестокости, впалъ въ психопатическій развратъ — окружный судъ увидѣлъ его обвиняемымъ въ попыткахъ къ развращенію своей старшей дочери…
Глухая мірская молва обличаетъ гораздо больше половыхъ преступленій, совершающихся въ мирныхъ, повидимому, нѣдрахъ буржуазныхъ семействъ, чѣмъ доходитъ ихъ до свѣта правосудія; а горькій опытъ убѣждаетъ въ томъ, что мірская молва, въ данномъ случаѣ, рѣдко сплетничаетъ попусту, видя дымъ тамъ, гдѣ нѣтъ огня. Укрывателями преступленій являются обыкновенно тѣ самыя лица, которыя больше всего отъ нихъ терпятъ, т.-е. семья преступника. Мотивы укрывательства — стыдъ, что такая гнусная „мараль“ падетъ на домъ; жалость выдать тюрьмѣ и каторгѣ близкаго, родного человѣка, съ кѣмъ сживались многими и многими годами, кого привыкли уважать и бояться, кому привыкли повиноваться, человѣка одного имени и одной крови; наконецъ, — и весьма часто, — паническій страхъ, внушаемый семьѣ самимъ преступникомъ, дѣянія котораго такъ необычны и ужасны, что семья теряется, съ кѣмъ она имѣетъ дѣло — съ безудержнымъ ли въ развратѣ деспотомъ, или просто съ сумасшедшимъ. Запуганныя семьи терпятъ безобразія своихъ психопатовъ, не вынося сора изъ избы, предпочитая терпѣть стыдъ и позоръ дѣйствительный, но тайный, стыду ложному, но открытому — стыду гласной обороны противъ постыдныхъ посягательствъ ошалѣлаго эротомана. Грубый и нескладный по формѣ, но мѣткій анализъ такого скрытаго въ семьѣ полового преступленія, далъ А. Ѳ. Писемскій въ драмѣ „Бывые соколы“.