Я притворился, что сплю, хотя не могъ задремать ни на минуту. Я все думалъ о томъ, что уличенъ передъ всѣми, даже передъ моей Кери, въ проступкѣ, котораго не дѣлалъ. Черезъ нѣсколько времени послышался шопотъ: «его надобно разбудятъ»;- «какъ ему сказать объ этомъ?» Я отозвался: — «Что такое?»
— Пусть передастъ ему Кери, сказала мистриссъ Д., поспѣшно, удаляясь изъ комнаты. Кери опятъ сѣла у моей постели и нѣжно начала спрашивать, какъ я себя чувствую; но я просилъ ее скорѣе сказать, въ чемъ дѣло.
— Ничего, папа, ничего; простая формальность — не больше. Гадкій Джіакомо, несмотря на всѣ старанія лорда Джорджа уговорить его, подалъ на васъ жалобу въ судъ.
— Ну, что же далѣе?
— Судья принялъ его жалобу и далъ предписаніе…
— Арестовать меня?
— Не безпокойтесь, милый папа: это одна формальность; полицейскій служитель самъ говоритъ…
— Такъ онъ здѣсь? въ нашемъ домѣ?
— Не тревожтесь, милый папа: увѣряю васъ, все устроится прекрасно. Полицейскій служитель хочетъ только видѣть васъ, чтобъ удостовѣриться въ невозможности взять васъ…
— Въ тюрьму, гдѣ сидятъ воры?
— Папа, я не буду безпокоить васъ своими словами, если вы такъ гнѣваетесь. Впрочемъ, вы ужь знаете все; и если только вы позволите полицейскому служителю войдти на минуту въ вашу комнату, отъ васъ больше ничего не потребуютъ.
— Готовъ принять его, сказалъ я унылымъ тономъ, и Кори пошла сказать объ этомъ.
Черезъ пять минутъ полицейскій служитель вошелъ, въ-сопровожденіи четырехъ вооруженныхъ солдатъ, которые построились во фронтъ и съ трескомъ опустили свои карабины «къ ногѣ». Предводитель ихъ посмотрѣлъ на мою фигуру съ очевиднымъ изумленіемъ: онъ вѣроятно ожидалъ найдти въ преступникѣ гиганта съ атлетическими формами, а не жалкое существо, едва-владѣющее ослабѣвшими членами. Видъ комнаты также не соотвѣтствовалъ его предположеніямъ: напрасно искалъ онъ глазами арсенала съ смертоносными орудіями, или хоть какихъ-нибудь оборонительныхъ орудій.
— Это господинъ милордъ? сказалъ онъ наконецъ, обращаясь къ Кери. Она кивнула головой.
— Спроси у него, какъ зовутъ его самого, сказалъ я Кери: мнѣ любопытно это.
— Меня зовутъ — отвѣчалъ онъ звучнымъ голосомъ — меня зовутъ Александро Лампорекко. Съ этими словами онъ скомандовалъ своей свитѣ: «на лѣво-кругомъ, маршъ» и они вышли воинскимъ порядкомъ. За дверью сказалъ онъ имъ шопотомъ нѣсколько словъ и въ корридорѣ, передъ моею комнатою, неумолкаемо раздавались съ той минуты мѣрные шаги часоваго.
— Это также формальность, Кери — не правда ли? сказалъ я. Я былъ въ бѣшенствѣ, хотѣлъ вскочить, броситься въ корридоръ… и не знаю, чего бъ я тамъ не надѣлалъ; но слабость моя была такъ велика, что, едва приподнявшись, я упалъ на кровать и зарыдалъ какъ ребенокъ; потомъ овладѣла мною совершенная апатія. Напрасно старались они разогнать во мнѣ уныніе, пробудить любопытство, или хотя безпокойство: я оставался совершенно-безчувственнымъ.
На девятый день, когда я завтракалъ, Кери, подавая мнѣ телячью котлетку, сказала, улыбаясь:
— Папа, не думаете ли вы, что хорошо было бы для васъ подышать чистымъ воздухомъ? Погода нынѣ прекрасная.
— Да вѣдь я арестантъ; вѣдь меня считаютъ убійцею и приговорили къ вѣчному заключенію въ этой комнатѣ.
— Папа, не гнѣвайтесь такъ; вы знаете, у иностранцевъ всегда поднимается шумъ изъ пустяковъ; они преувеличиваютъ до смѣшнаго каждую бездѣлицу. Что дѣлать? надобно сообразоваться съ ихъ обычаями.
— Къ чему все это ведетъ, Кери?
— Просто къ тому только, что вы, милый папа, одѣнетесь и поѣдете въ городъ. Ваше дѣло будетъ производиться въ судѣ, если вамъ угодно будетъ явиться. Я убѣждена, что оно кончится въ пять минутъ, и съ нетерпѣніемъ желаю, чтобъ оно рѣшилось скорѣе.
Не стану повторять убѣжденіи, которыя внушала ей доброта и любовь къ бѣдному отцу. Развязка была та, что я выбрился, одѣлся и поѣхалъ по тихому озеру въ сосѣдній городокъ.
Кери поѣхала со мною, зная, какъ говорила она, что это будетъ мнѣ пріятно. И она не ошибалась, моя милая. Сцена, окружавшая насъ, была дивно-прекрасна: горы, зеркальное озеро, свѣтлое, голубое небо, роскошная растительность береговъ… я не могу описать этого, какъ Байронъ или Шелли; но природа дѣйствуетъ и на ничтожнаго человѣка такъ же, какъ на великихъ поэтовъ. Я былъ въ тихомъ, сладкомъ забвеніи о всѣхъ житейскихъ дрязгахъ, когда мы подъѣхали къ городу и вошли въ судъ, гдѣ ждалъ насъ мой адвокатъ, синьйоръ Мастуччіо. Какъ производился судъ — не буду вамъ расказывать; довольно того, что меня присудили заплатить раненому (ктожъ его ранилъ? вѣрно не я) семь-сотъ цванциггеровъ вознагражденія, уплатить его расходы на леченіе и прочее. «Но гдѣ же такъ производятся дѣла? сказалъ я своему адвокату, выслушавъ приговоръ:- президентъ суда самъ училъ моего обвинителя, Джіакомо, что ему говорить»