— Черт возьми! Да она прехорошенькая!
Афонсо не отвечал: удрученный, он не отрывал взгляда от ярко-красного зонтика, склонившегося к Педро и почти закрывшего его собой; казалось, зонтик обволакивает его всего и, словно гигантское кровавое пятно, расплывается по коляске, проезжающей под тронутыми осенью деревьями.
Кончилась осень, и наступила зима с сильными холодами. Однажды утром Педро вошел в библиотеку, где отец читал у камина: он попросил у отца благословения, скользнул взглядом по развернутой газете, но, не спеша, как обычно, уйти, вдруг быстро приблизился к отцовскому креслу.
— Отец, — заговорил он, стараясь изо всех сил, чтобы его голос звучал звонко и решительно, — я пришел просить тебя позволить мне жениться на девушке, которую зовут Мария Монфорте.
Афонсо положил на колени открытую книгу и произнес раздельно и сурово:
— Как ты посмел даже заикнуться об этом? Ведь она — дочь убийцы, дочь работорговца, ее тоже называют «работорговкой»…
— Но, отец!
Афонсо встал и теперь возвышался перед сыном, разгневанный и неумолимый, — само олицетворение фамильной чести.
— Ты желаешь продолжать? Я краснею от стыда за тебя.
Педро стал белее платка, зажатого им в руке, и, весь дрожа, закричал, едва сдерживая рыдания:
— Можешь не сомневаться, отец, я все равно женюсь на ней!
И он выбежал из библиотеки, яростно хлопнув дверью. В коридоре он крикнул слугу и громко, чтобы слышал отец, распорядился, чтобы его вещи были перевезены в отель «Европа».
Через два дня в Бенфику явился Виласа и со слезами на глазах рассказал, что мальчик сегодня утром обвенчался с Марией и, как ему сообщил Сержио, управляющий Монфорте, молодые уезжают в Италию.
Афонсо да Майа в это время завтракал за столиком, придвинутым поближе к камину; на камине красовался в японской вазе осенний букет, осыпаясь от сильного жара; возле прибора Педро лежал поэтический альманах «Гриналда», который тот выписывал… Афонсо выслушал управляющего в суровом молчании, продолжая неторопливо развертывать салфетку.
— Вы уже завтракали, Виласа?
Управляющий, изумленный такой невозмутимостью, пробормотал:
— Да, я позавтракал, мой сеньор…
Тогда Афонсо обратился к лакею, указывая на прибор Педро:
— Можешь убрать этот прибор, Тейшейра. И впредь ставь только один прибор… Садитесь, Виласа, садитесь.
Тейшейра, который служил в доме Афонсо недавно, не удивился столь странному приказанию и унес прибор. Виласа сел. Все было тихо и пристойно, как и в прежние утра, когда ему случалось завтракать в Бенфике. Слуга бесшумно двигался по ворсистому ковру; в камине весело играл огонь, отражаясь в полированном серебре посуды; под лучами неяркого зимнего солнца, сиявшего в голубизне неба, искрился на сухих ветвях иней; на окне болтливый попугай, обученный Педро, выкрикивал обидные слова в адрес кабралистов.
Наконец Афонсо встал из-за стола; окинул рассеянным взглядом сад, павлинов на террасе; выходя из комнаты, взял Виласу под руку и неожиданно сильно оперся на него, словно впервые ощутив старческую немощь и желая обрести в преданности друга прибежище от внезапно нагрянувшего одиночества. Они молча прошли по коридору в библиотеку. Афонсо, опустившись в придвинутое к окну кресло, принялся не спеша набивать трубку. Виласа, на цыпочках, словно в комнате тяжелобольного, ходил взад и вперед мимо книжных шкафов. Стая воробьев загалдела, обсев на мгновенье протянувшиеся к балкону ветви высокого дерева. Нарушив молчание, Афонсо проговорил:
— Так что же, Виласа, Салданья попал в немилость?
Виласа, думая о другом, машинально отвечал:
— Да, это правда, мой сеньор, это правда…
О Педро да Майа больше не было произнесено ни слова.