Тем же вечером Мария обедала у себя в комнате и вдруг услыхала, как у дверей остановился экипаж и громкие взволнованные голоса заполнили лестницу; в туже секунду в комнату вбежал бледный, дрожащий Педро:
— Какое несчастье, Мария! Какое несчастье!
— Господи! Что случилось?
— Я ранил этого юношу, я ранил неаполитанца!..
— Как?!
Глупейшая случайность!.. Когда Педро перемахивал через овраг, его ружье неожиданно выстрелило, и заряд раз — и угодил в неаполитанца! В Тожейре не смогли оказать помощь пострадавшему, и они вернулись в Лиссабон. Разумеется, он, Педро, не мог допустить, чтобы раненого оставили в отеле: он привез его в Арройос и молодого человека уже поместили в зеленой комнате наверху; он распорядился, чтобы позвали врача и двух сиделок для ухода, а он сам будет находиться при нем неотступно…
— А что он?
— О, он ведет себя как истинный герой! Улыбается, говорит, что все это пустяки, но я-то вижу, он бледнее мертвеца. Такой очаровательный юноша! И надо же, чтобы именно я… Господи! Ведь рядом с ним был Аленкар… Я мог бы ранить Аленкара, моего давнего, близкого друга! Потом мы бы сами смеялись над этим. Так нет же, заряд попал в другого, да еще порученного моей опеке…
Во двор въехала карета.
— Это врач!
Педро поспешил ему навстречу.
Вскоре он возвратился, уже успокоенный. Доктор Гедес едва не рассмеялся при виде пустяковой раны на руке, причиненной зарядом дроби, да еще нескольких дробинок, застрявших в спине. Он обещал юноше, что через две недели тот вновь сможет охотиться в Тожейре, и юный князь уже наслаждается сигарой. Прелестный молодой человек! Похоже, что он проникся симпатией к папе Монфорте…
Всю эту ночь Марии не спалось: нечто похожее на смятение испытывала она при мысли, что в комнате, прямо над нею, — благородный потомок князей, заговорщик, приговоренный к смерти и раненный сегодня на охоте…
Когда Педро отправился утром в отель, дабы самолично проследить за перевозкой багажа неаполитанца, Мария послала горничную-француженку, красивую девушку из Арля, узнать, как чувствует себя его светлость, и заодно рассмотреть, каков он собой. Арлезианка вернулась и, блестя глазами от восторга, доложила сеньоре с провансальской пылкостью, что в жизни своей она не видала такого красавца! Ну просто живой Иисус Христос! Какая осанка и кожа словно мраморная! Он все еще очень бледен; и он благодарит мадам Майа за заботу; видно, что ему лучше: он лежит, опершись на подушки, и читает газету…
Больше Мария не проявляла видимого интереса к раненому. Зато Педро каждую минуту заговаривал с ней о нем, взволнованный его беспримерным положением князя-заговорщика, проникнувшись его ненавистью к Бурбонам, воодушевленный тем, что у неаполитанца он обнаружил вкусы, сходные с его собственными: ту же страсть к охоте, лошадям, охотничьим ружьям. По утрам он поднимался в комнату князя в robe-de-chambre[2] и с трубкой во рту и проводил с ним долгие часы в дружеской беседе, угощая его собственноручно приготовленным горячим грогом, что было разрешено доктором Гедесом. Педро водил к неаполитанцу своих друзей: Аленкара и Жоана да Кунью. Мария слышала, как наверху то и дело раздавались взрывы хохота. Порой там звучала виола. И старый Монфорте, подавленный величием героя, не отходил от его постели.
Даже арлезианка, горничная Марии, каждую минуту бегала наверх: то отнести кружевное полотенце, то сахарницу, которую никто не просил, или букет цветов вместе с вазой — надо же украсить спальню больного… В конце концов Мария не выдержала и с серьезным видом осведомилась у Педро, неужели кроме друзей дома, двух сиделок, папы и его самого, Педро, есть нужда в постоянном присутствии в покоях его светлости еще и ее собственной горничной?
Ну, разумеется, нет. И Педро рассмеялся, предположив, что арлезианка влюбилась в князя. Что ж, да будет благосклонна к нему Венера! Неаполитанец тоже нашел это весьма пикантным: un tres joli brin de femme[3] — так он сказал.
Прекрасное лицо Марии побледнело от гнева. Она была возмущена подобным дурновкусием, грубостью, бесстыдством! Педро поступил безрассудно, поместив в их доме чужестранца, беглеца, искателя приключений! И эти ежедневные увеселения наверху, за горячим грогом, под звуки гитары, — никто не подумал, что шум раздражает ее нервы, а она и так слаба после болезни! Как только его светлость будет в силах расположиться на подушках в карете, она желает, чтобы он покинул их дом и переехал в отель.
— Он переедет! Господи! Разумеется, переедет!
— Вот и хорошо.
И с арлезианкой Мария, по-видимому, тоже обошлась сурово: Педро, столкнувшись с девушкой в коридоре, заметил, как она утирала передником заплаканные глаза.