Однако спустя несколько дней неаполитанец, уже почти оправившись, сам пожелал возвратиться в отель, где жил ранее. Он так и не увиделся с Марией, но в знак признательности за ее гостеприимство послал ей прекрасный букет и с любезностью владетельного мецената эпохи Возрождения вложил в него итальянский сонет, благоухавший не менее самих цветов: в сонете он сравнивал Марию со знатной сирийской дамой, напоившей из своего кувшина раненого арабского рыцаря, распростертого на дороге под палящим солнцем; и еще он сравнивал ее с дантовской Беатриче.
Все нашли сонет необычайно изысканным, а Аленкар даже усмотрел в нем нечто байроническое.
Неделю спустя, на soiree в честь крестин Карлоса Эдуардо, неаполитанец был в числе приглашенных и очаровал все общество. Он и в самом деле был неотразим — сложенный, как Аполлон, и бледностью походивший на античную мраморную статую; а его небольшая курчавая борода и длинные каштановые волосы — таким кудрям с золотистым отливом могла бы позавидовать любая женщина, — разделенные на пряди, и вправду, как говорила арлезианка, придавали ему сходство с Христом.
Он прошелся в контрдансе с Марией и больше не танцевал, с задумчивым и несколько надменным видом озирая залу. Но его красота, его тайна и даже его имя — Танкредо — невольно притягивали всех, и множество женских сердец трепетало, когда он, слегка опершись о косяк, с цилиндром в руке и меланхолическим выражением лица, источая трагическое очарование приговоренного к смерти изгнанника, обволакивал присутствующих сумрачной томностью своих бархатных глаз. Маркиза де Алвенга, дабы получше рассмотреть неаполитанца, взяла под руку Педро и принялась прохаживаться с ним поблизости, разглядывая князя в золотой лорнет, словно мраморную статую в музее.
— Боже, как он восхитителен! — воскликнула она. — Ну просто картинка!.. И вы с ним друзья, Педро, не правда ли?
— Мы с ним как братья, сеньора.
На этом же soiree Виласа сообщил Педро, что его отец назавтра возвращается в Бенфику. И Педро, когда они остались с Марией наедине, заговорил с ней о предстоящей встрече с отцом, которую они многократно обсуждали.
Однако Мария вдруг воспротивилась их прежним намерениям, и доводы ее были столь же неожиданными, сколь настоятельными. Она так много размышляла об этом! И теперь готова признать, что одной из причин папиной несговорчивости — последнее время Мария неукоснительно называла свекра папой, — несомненно, мог послужить их образ жизни…
— Но послушай, милая, — начал Педро, — разве у нас в доме устраиваются оргии? Что дурного в том, что порой мы приглашаем к себе друзей?..
Да, да, разумеется… И все же отныне их жизнь должна протекать еще более тихо и замкнуто. И для детей это полезнее. Она хочет, чтобы папа имел возможность убедиться в происшедшей перемене, и тогда легче будет достичь с ним примирения, и оно будет более прочным.
— Пусть пройдет два-три месяца… Он успеет удостовериться в нашей достойной жизни, и тогда я предстану перед ним, не сомневайся. И хорошо бы приурочить это ко времени, когда мой отец уедет на воды в Пиренеи. Мой отец, бедняжка, боится твоего отца… Разве ты не думаешь, милый, что так будет лучше?
— Ты — ангел, — отвечал Педро, целуя Марии руки.
И в самом деле, Марию словно подменили. Она перестала давать soirees. Все вечера проводила у себя наверху, довольствуясь обществом самых близких друзей, имевших доступ в ее голубой будуар. Она больше не курила, не вспоминала про бильярд и, одетая в темное платье, с цветком в волосах, прилежно работала крючком, сидя возле лампы. Или играла в четыре руки со стариком Казоти. Аленкар, не желая отстать от своей дамы, также впал в серьезность и декламировал переводы из Клопштока. Говорили и о политике; Мария ратовала за прогресс.
И каждый вечер там неизменно присутствовал Танкредо, красивый и томный; он набрасывал рисунок какого-нибудь цветка для Марииной вышивки или наигрывал на гитаре неаполитанские песни. Все им восхищались, но более всех старик Монфорте, полузадушенный своим непомерно большим галстуком. Он часами не сводил с князя умиленного взора. Порой это созерцание прерывалось тем, что старик поднимался со своего места и, приблизившись к неаполитанцу, склонялся над ним и принимался поглаживать его и словно бы обнюхивал, приговаривая на своем портовом французском:
— Ca aller bien… Hein? Beaucoup bien…[4] Уважаю…
Эти привычные порывы обожания явно приходились по душе Марии, поскольку она в эти минуты дарила отца одной из своих самых прелестных улыбок или подходила к нему и целовала его в лоб.