И отправился на улицу Святого Франциска.
Не торопясь, он шел пешком по Атерро, закутавшись в пальто с меховым воротником и докуривая сигару. Ночь прояснилась, из клочковатых белых облаков, мчавшихся под холодным северным ветром, выглянула молодая луна.
Еще днем, оставшись один в кабинете, Карлос твердо решил сам рассказать все Марии Эдуарде — по тем высоким соображениям чести и разума, которые он обнаружил в себе и которые должны были оправдать его намерение. И он и она — не беспомощные дети и не нуждаются в том, чтобы самый страшный кризис их жизни был разрешен и улажен Эгой или Виласой; они; — сильные натуры и обладают стойким духом и достаточно здравым умом, чтобы найти достойный и разумный выход из положения, в которое их ввергла катастрофа, сломавшая их жизнь. На улицу Святого Франциска должен был пойти он, и пойти один.
Да, ему страшно было вновь увидеть ее в гостиной, согретой их страстной любовью, — теперь, когда он знал, что она его сестра… Но они — не святоши, терзаемые страхом перед преисподней, раздавленные грехом, в котором погрязли, пусть по неведению, и жаждущие укрыть в отдаленных монастырях свою плотскую страсть... Нет! Им не нужно немедля отделиться друг от друга долгим расстоянием, пролегающим между Лиссабоном и Санта-Олавией, из опасения поддаться былой слабости, едва скрестятся их взоры, горящие прежним огнем! Нет! У обоих достаточно сил, чтобы придавить сердце рассудком, словно холодным и твердым надгробным камнем, придавить намертво, так, чтобы не слышать ни его протеста, ни стенаний. И Карлос может скрепясь душой переступить порог гостиной, еще согретой его любовью…
К тому же зачем сразу призывать на помощь рассудок и мужество? Он не станет обрушивать с порога всю правду на Марию Эдуарду, не станет кричать ей театрально-патетически: «Прощай!», не станет доводить ее до взрывов страсти и бурного отчаяния. Напротив! Весь вечер, сам мучительно страдая, он лихорадочно обдумывал, как смягчить для несчастной женщины ужас того, о чем он должен ей сказать. В конце концов он нашел способ, весьма непростой и, увы, трусливый! Но что поделаешь! Лишь он даст ему возможность открыть ей все постепенно, щадя ее чувства и избавив от внезапной жестокой боли. И лишь в том случае, если Карлос, собрав все свое хладнокровие и мужество, сам пойдет на улицу Святого Франциска.
Вот почему он медленным шагом шел по Атерро и продолжал обдумывать, улучшать свой план, тихонько повторяя про себя, будто заучивая, те слова, что он ей скажет. Он войдет с озабоченным видом и скажет, что ужасно спешит и что дела по управлению хозяйством, неурядицы с арендаторами требуют его отъезда в Санта-Олавию в самые ближайшие дни. И тут же уйдет под предлогом, что ему еще надо встретиться с Виласой. Можно добавить: «Я ненадолго, скоро вернусь!» Его беспокоило одно: а что, если она его поцелует?.. Он решил, изобразив еще большую спешку, не вынимать изо рта сигару и даже не снимать шляпы… И он уйдет. И не вернется. А она, бедняжка, будет ждать его допоздна, вскакивая всякий раз, как услышит шум проезжающего экипажа!.. Завтра же вечером он уедет с Эгой в Санта-Олавию, оставив для нее письмо, что, мол, к сожалению, он получил телеграмму и вынужден был уехать раньше. Можно еще добавить: «Вернусь через два-три дня…» И он расстанется с ней навсегда. Из Санта-Олавии он сообщит ей коротко и «наспех» о внезапно обнаруженных семейных документах, которые доказывают их близкое родство. И лишь в следующем письме откроет ей всю правду и приложит письмо ее матери; напишет о необходимости разлуки, пока не будут развеяны все сомнения, и попросит ее уехать в Париж. Виласе будет поручено позаботиться о деньгах для нее, он вручит ей триста или четыреста фунтов… План непростой и подсказан малодушием, но другого нет. И кто, кроме Карлоса, сможет осуществить его с милосердием и тактом?
В вихре всех этих мыслей он не заметил, как дошел до переулка Виноградной лозы, напротив которого стоял дом Марии. Сквозь занавески гостиной пробивался мягкий свет. Остальные окна были темны — окно узенькой гардеробной, где она одевалась, окна ее спальни с балконом, украшенным хризантемами в вазах.
Он смотрел на безмолвный фасад, в котором светилось мягким светом сонного алькова лишь одно угловое окно, и тревога вновь овладевала им. Он боялся этого мягкого полумрака, царившего там, в ее спальне, и наполненного благоуханным теплом с легким запахом жасмина. Он не вошел; и медленно побрел по противоположной стороне улицы; его внутреннему взору представилась широкая уютная софа с шелковыми подушками, кружевная дорожка на туалетном столике, белый полог ее постели… Яркая полоса света, падавшая на тротуар из дверей Клуба, остановила его; и Карлос зашел туда, бессознательно привлеченный простотой и безопасностью этого входа с каменными плитами у порога, с большими газовыми рожками, без полумрака и благоухания.